Андрей Иванов - Копенгага

С тех пор Фредди не ест грибки. С тех пор он не такой, как все. Он всегда торопится что-то сделать, чем-то занять себя. Торопится бросить одну подружку, чтобы найти другую. Чтобы поскорее бросить и ее. Он спешит домой, чтобы набить косяк и написать песню. Дома ему не сидится, он прыгает на мотороллер и мчится куда-то, чтобы поскорее забыть обо всем. Он мчится куда-то, чтобы где-то там написать другую песню или сыграть вновь написанную, придумать историю, рассказать или услышать анекдот, который он торопится рассказать всем дома, в Хускего, и никто не смеет его задерживать. Он вечно кому-то нужен. Его всегда кто-нибудь где-то ждет. Его мотороллер с треском проносится и перечеркивает вечернюю синь, как телеграммный пунктир. Его можно слышать несколько раз в сутки: то туда, то обратно. Он вечно кого-то ищет, ждет от кого-то звонка, по десять раз на дню проверяет электронную почту, мобильный телефон, сумку в Коммюнхусе, [10] Коммюнхус (дат.) — Дом коммуны, где проходят собрания и вечеринки. сумку, в которую почтальон кладет письма. Он всегда говорит, что должен встретиться с кем-то. Он всегда нервно подсасывает воздух губами, закатывая глаза. Он прикладывает руку к горлу, не успев пожать вашу, и уже прощается с вами, уже тает во мгле, потряхивает на ходу рукой в воздухе, будто ошпарил ее, показывая тем самым, что у него все горит. Он спешит на встречу с Полом, чтобы быстро проститься с ним, потому что ему надо встретиться с кем-то еще, кто давно его ждет, еще раньше, чем он договорился с Полом, и он уже actually late . [11] Actually late (англ.) — на самом деле запоздал. У него много ингейджментов, договоров, групп, с которыми он играет, певцов, которым он подыгрывает, учеников, баров, где его ждут в дыму сумрачные личности, напитанные алкоголем и травкой, намечено вечеринок всякого толка, где он должен играть… Он всюду и везде… там и тут, как Фигаро. Он торопится жить, старается не замечать, что живет. Он совершенно безумная личность.

И еще он гениален.

Так говорят музыканты. Многие считают: то, что делает этот двадцатитрехлетний мальчик на своем клавесине, просто высший пилотаж.

Пол иногда зовет его Моцартом. И конечно, Фредерик играет у Пола. Там все держится на нем. Без Фредди у Пола музыки нет, одна тоскливая гитара.

Фредди сочиняет тоже, но смеется над своими сочинениями, хотя они мне кажутся восхитительными по своей гармонии и простоте.

Фредди взорвал джоинт, потянул-потянул, передал мне и заиграл мне песенку, которую сочинил две недели назад. Пустил в пляс пальцы по клавишам и запел, смешно, становясь практически анимационным.

Когда петь было не нужно, он нейтральным голосом объяснял мне, что это пародия на датскую народную песенку.

Я кивал, умиляясь…

Он пел, пел…

Что-то про какую-то Камиллу, которая неизвестно где шляется по ночам, а он якобы ее ищет, ждет, тоскует по ней, ох, Камилла, ах, Камилла, где же ты? Уу, Камилла…

Я понимал только в общих чертах.

Песенка была простенькая, игривая.

Это было самое главное.

Все остальное не важно…

Особенно, когда так некисло обдолбан…

Он прервался и сказал, что уже успел ее несколько раз выдать за датскую народную!

— Фуск, в общем-то, — жеманно усмехнулся он, — но люди поверили…

— Ты настоящий фускер, — сказал я.

Он отмахнулся.

— Я всего лишь сын своего отца…

И снова пустил пальцы в пляс…

Ах, Камилла, Камилла…

— О, да, — кивал я, — о, да…

Я знал его отца…

Их отец — чистокровный англичанин, зовут его — Ли.

MR L. Переиграли в «Ли». Целиком его имени никто не произносил.

Мы с Дангуоле звали его мистер Лав, или Лавсанг Бампа, потому что он очень почитал Лобсанга Рампу. [12] Лобсанг Рампа — литературный псевдоним британского писателя Кайрила Генри Хоскина, автора книг по эзотерике и оккультизму; он утверждал, что тибетский лама Лобсанг Рампа вселился в его тело.

Он говорил, что верит во внеземной разум, внеземное происхождение человека, великий эксперимент, теорию космического взрыва, летающие тарелки, вселенские пузыри, Атлантиду, Лемурию и прочую дребедень.

Стройной системы верования у него не было, да и вряд ли ее можно было ожидать у человека, который так много и так давно курит.

Он давным-давно переступил через мыслительный барьер и жил в безмолвии. Ему давно не нужна была вера или религия. Он был за пределами всего мелочно-бытового, всего человеческого. Его сознание было абсолютно гладким, как зеркало; в нем отраженные вещи светились как одна подлинная истина, которая переполняла этого человека.

Он был так мудр, что с ним невозможно было говорить. Он опережал во всем. Только успеешь о чем-то таком подумать, а он уже отвечает на вопрос, который, возможно, возник бы у тебя в связи с тем, о чем ты подумал.

Его жизнь — это полный покой и непрекращающаяся медитация. У него великолепная молодая любовница. Она бросила своих молодых парней после того, как он посмотрел, только посмотрел на нее. После того, как он ей сказал несколько слов, она впала в транс, из которого так и не вышла и вряд ли когда-нибудь выйдет. Он знает все о Тибете и Индии, и ничего — о Китае. Он знает все о Фредерике, и ничего — об Иоакиме. Он произносит великолепные тосты, которые затягиваются на десять-пятнадцать минут или бывают короткими, как танка, но он в любом случае не пьет, даже не пригубит.

У него дома, о чем я знал по рассказам Дангуоле, было много всевозможных статуэток. От очень больших (в человеческий рост) до совершенно малюсеньких (нэцкэ).

— Они кучкуются повсюду, — говорила она.

Убирать в его доме для нее было сущим адом! Надо было протереть каждую, каждую поднять, протереть и поставить на место.

Зато он хорошо платил. Иногда давал своей травки и советовал время суток (вплоть до часа) и место в лесу Хускего или комнату в замке, где было бы благоприятнее всего покурить. Мы так и поступали — и самые невообразимые ландшафты мысли раскрывались перед нашим внутренним взором.

Мистер Ли и мистер Винтерскоу были очень дружны, несмотря на курение первого и полное отрицание внеземного происхождения человека вторым.

Никто никогда не видел, чтобы они спорили.

Правда, никто не мог сказать наверняка, о чем они обычно говорили, с глазу на глаз, но на людях они говорили о вещах тривиальных.

Кажется, этим двум мудрейшим людям доставляло огромное удовольствие говорить о печах, дровах, трубах, крышах, пилах, машинах и даже мобильных телефонах.

Кто-то в магазине мобильных телефонов настроил старику совершенно гадкий тон звонка. Это бесило не только его, но всех! У него выработался жуткий комплекс: он боялся своего телефона. Он боялся носить его с собой. Он оставлял его дома, делая вид, что забыл. Потом говорил, что забыл телефон дома, он говорил это тем, кто ему звонил, звонил и не мог поймать его. Старик был многим нужен. Без телефона было никак. Скорее телефон был необходим не самому мистеру Винтерскоу, а тем, кому старик был нужен. Хотя далеко не все те, кто ему звонил, были нужны ему. Когда ему кто-то звонил, он бесился от этого унизительно писклявого тона. Тон был такой отвратительный, в нем были нотки такого вредного, пакостного свойства, что казалось, будто в кармане у старика включалась какая-то игрушка, вроде диснеевских хохотунчиков. Когда бы ни включался этот позор, он хватал поскорее телефон, бежал подальше от людей и рычал в трубку с какой-то неистовой ненавистью. Он мог ни с того ни с сего наорать на звонившего только потому, что его бесил тон звонка.