Андрей Иванов - Копенгага

Нет, я счастлив, все-таки счастлив… Потому что ползти на брюхе из страны в страну, ничего не иметь, быть никем, без родины, без флага — это нечто большее, чем свой домик с садиком, это больше, чем Иванова ночь с пивом «Саку Оригинал», это больше, чем джип, своя бензоколонка, стеклянный дворец с видом на море… Мое русское ничто гораздо больше, чем дача в Виймси или домик в Отепяэ! Любой дурак может заполучить домик в Отепяэ, а мое русское ничто никто никогда не познает. Его не купишь, не украдешь! Для этого надо родиться мной, в семье рабочей комсомолки и алкоголика-мента. Для этого надо пожить на болотах в Пяэскюла. Для этого надо пожить русским на Каламая. Для этого надо оказаться в доме, в котором появился хозяин, и тебе нечем платить. Вот когда тебе нечем платить, и твоя мать плачет, потому что скоро выселят в общагу, вот тогда начинается мое русское ничто, без которого нет и не будет меня. Вот тут начинается выбор, или — осознание сделанного выбора. Вот он край, где выбираешь себя.

Да, я выбирал себя в те дни — и выбрал себе этот образ. Персонаж с застегнутым воротничком и полным презрения сердцем. Я сделал свой выбор. Я выбрал «ничто». Потому что тогда и там «ничто» было больше, чем что угодно! Сделанный мною выбор наполнял смыслом мое жалкое существование. Для меня это так много значило, что мне больше ничего не хотелось делать. Я даже перестал писать… Три года ни слова! Мне было достаточно того, что я против, я — Negativ Nein, — что еще нужно?.. разве этого не достаточно? Затем я уцепился за слово non-belonger. [49] Non-belonger (англ.) — неприсоединившийся; не принадлежащий какому-то конкретному месту; чужак, посторонний. Это был последний камешек, моя жизнь тут же сделалась поэмой!

Это была поза, конечно.

Что же еще?..

И все-таки…

Среди моих знакомых в институте ни у одного в голове не было ничего подобного! Я не встречал ни одного человека в этом городе, который жил бы с таким диагнозом! Ни в одном человеке я не заметил даже краешка такой сложной конструкции, ни в одном! Будто внутри у них и не было ничего. Они были как шкафы, набитые костюмами. Гаражи, набитые машинами. Сейфы с ценными бумагами. Там были только квартиры, вечеринки, карьера, капуста, капуста…

Они устраивали свои задницы… Ползли по ступеням жизни, взбирались, садились в кресла, занимали офисы, чем-то управляли или кому-то охотно подчинялись, рулили-разруливали, гнали-перегоняли, все это обсуждалось с сонливой важностью в лице, видишь — люди заняты делами, телефонами, ситуациями, сплетнями, анекдотами, сонниками, сериалами, собой, бабами, машинами, крышами, связями, тарантинами, квартплатами, дубленками, мехами… Чем угодно! Люди заняты. Всем тем, на что я плевал! А они плевали на меня. И насрать!

Я тоже был занят… куда более важным делом: я бурил скважину в безумие.

Меня подогревали в те дни только The Stranglers, No Means No, Einsturzende Neubauten, Butthole Surfers. Все! Я три года не притрагивался к книгам. Меня от них тошнило. За эти три года я узнал о книгах в тысячу раз больше, чем когда их читал десятками в месяц!

Я отказывал себе во всем… Шел на многое… Безумное… О таком не расскажешь…

Все это, в конечном счете, привело к некой раковой опухоли обстоятельств; образовался тупик; неожиданная загнанность в угол; угол, в который я поставил себя сам; как если бы связал себя смирительной рубашкой и сам себя запер в карцер!

Это был паралич. Неумение спешить; пробиваться локтями; идти по головам или хотя бы наступить кому-то на грудь. Без таких способностей можно было спокойно сдаваться в дурку, потому что без этого да и без языковой категории жить было практически невозможно.

Я не умел впиться стальными зубами в кусок медного кабеля или слить из цистерны хотя бы литр бензина.

Мне говорили умные люди с цепями на шеях, что сейчас время прыгунов, схватил, где плохо лежит, и прыгнул, оставив всех с носом.

Но я не умел прыгать и не хотел учиться этой «легкой атлетике».

Я даже не пытался ловить носом воздух или косить по сторонам.

Я был глух, нем и слеп.

Теперь я нелегал — это дно и одновременно предел в моей философии, — тут даже нет намека на лестницу, нет и не может быть статуса, никто не может сказать про нелегала: «профессор», «специалист» и так далее. Нелегал вне иерархии, он — никто.

У меня даже имени нет. Я его сжег в этой топке, как прошлое… лопата за лопатой, мешок за мешком…

Сколько можно ходить кругами… Я уже плюнул раз десять вслед каждому окурку, брошенному из каждого окна этого замка. Хотя возможно, что скоро придется вылезать и бродить вокруг замка, собирать хапцы… Табака не так и много.

Я заглянул в каждый шкаф, в каждый ящик каждого стола; нашел в этом замке столько вещей, которые потеряли бывшие его обитатели, что скоро можно будет открывать бюро находок.

Я покурил по три раза в каждом кресле, увидел с десяток кошмаров на каждом диване, проклял Бога на каждом квадратном метре этих руин и раз триста проголосовал за анархию в туалете.

Хорошо, что у меня нет ключа в библиотеку — ведь туалетная бумага здесь быстро сыреет — никак нельзя оставлять открытой. Приходится брать новую, а старую надо сушить. С этим тоже столько неудобств. Столько непредусмотренных неудобств.

Сколько можно спорить с силами, которые я не то что недооцениваю, а просто представить в своем уме не могу, как они действуют! Куда мне, тридцатилетнему ублюдку, тягаться с силами, которые властвуют с сотворения миров! Каков наглец…

Консервный ключ донельзя затупился. И я ничего не могу поделать. Я буду рубить банки топором, а потом собирать проклятые бобы с пола и мыть их в чашке. Ничего умнее я придумать не смогу…

Что уж говорить о сырости. Я не могу остановить процесс разложения замка, даже отапливая его.

Этим ключом открыли, наверное, больше миллиона банок. Один Скритас, наверное, не меньше тысячи тем летом. Каждый день тунец по десять банок на всех. Бобы, маис, килька… Жара… У меня скоро вырастут жабры.

Я хочу мяса! Свинину! Жирную, пузырящуюся, вонючую…

А этот ключ даже банку тунца уже открыть не может.

И чего толку вскрывать банку тунца, если я хочу свинину!

Такое бессилие… просто караул!

Поставить чаю… Кажется, газ тоже кончается…

Или мне кажется? Нет… Слабовато пламя. Столько риса варить, конечно, кончается. Об этом я не подумал. А надо было подумать! Если кончится газ, придется топить печь и готовить на печи. Это еще столько возни. Это сколько надо топить печь, чтобы на ней сварганить рис! Теперь и чай-то станет проблемой. Придется ходить в Коммюнхус! Ползти из замка туда, по слякоти…

Где-то был электрический чайник, да только литовцы его так основательно запрятали, что мне никогда не найти. То, что спрятали литовцы, да еще в датском замке, русскому никогда не сыскать.