Таня Валько - Арабская жена

Я всегда отдаляюсь от поселения на пару километров, чтобы почувствовать хоть каплю свободы, но сегодня, пройдя полтораста метров, я уже ничего вокруг себя не вижу. Ветер больно хлещет меня, вбивая крупинки песка под веки, в нос и рот. Не могу дышать, ведь почти все лицо закутано большим платком, осталась только маленькая щель для глаз. Иду по памяти, придерживаясь маленького vadi , на которое бросают тень низенькие, но покрытые листвой оливки. Там даже летом бьют из расщелин малюсенькие роднички, поэтому на этой географической широте существуют места, покрытые зеленью. Вместе с животными, идущими впереди меня, хочу как можно быстрее укрыться в глубоком тенистом ущелье, которое хотя бы частично защитит от порывов вихря. Из глаз и носа у меня течет слизь ржавого цвета, на зубах скрипит песок. Вдруг сила порывов слабеет, а за два шага до ущелья ветер вообще исчезает. Можно отдохнуть, правда, ничего не видно и кажется, что все вокруг кто-то обернул бежевым саваном. Овцы радостно блеют, а козы молниеносно взбираются на полуживые, изрядно объеденные оливковые деревья. Я сама себе улыбаюсь, довольно отметив: какая же я все-таки сообразительная! Сажусь под низкими густыми кронами, слышу плеск невидимой воды и по звуку нахожу родник. Вытягиваю из кармана черствую лепешку, смачиваю ее и отправляю в рот, потом долго пережевываю. Наполнив немного запавший живот, умащиваюсь в теплом песке, снова закрываю лицо платком и впадаю в дрему. Так быстрее течет время, так восстанавливаются силы.

Внезапно, повинуясь интуиции, открываю глаза, потому что чувствую чье-то близкое присутствие, тут, около меня, только еще не вижу, с какой стороны. Затаилась, впав в оцепенение. Вдруг со спины меня хватают за горло и словно берут в тиски. У нападающего вся голова закрыта тюрбаном, видны только узкие, как щелки, черные горящие глаза. Напавший садится на меня сверху и старается схватить за руки, которыми я отчаянно размахиваю, пытаясь добраться до его лица. Так уж постоянно получается, что именно я должна переживать подобное унижение. Напрасно трачу свои силы и уже знаю дальнейший сценарий. Когда мужчина наклоняется, чтобы вынуть свой член из широкого вонючего тряпья, я внезапно начинаю трепыхаться и мне удается освободить руку. Я хватаю его за висящий конец тюрбана и одним движением расплетаю его. Моим глазам открывается придурковатое лицо Рамадана, тоже шокированного создавшейся ситуацией. Но его стыд длится не дольше минуты, потому что вожделение парня сильнее всех угрызений совести. С бешеным рвением он принимается за дело, а я становлюсь безвольной и как бы мертвой под его тяжестью, у меня нет сил на борьбу. Сквозь слезы, текущие из уголков глаз, наблюдаю вихри воздуха, несущего с собой облака мелкого песка и клубы высохших, сбитых в шары колючек кустарников.

В Сахару пришла осень; воздух утром и вечером почти мокрый от невидимого дождя, песок сбился и остыл, а температура ночью уже падает ниже нуля. Однажды в самый полдень было очаровательно, даже плюс двадцать пять, и это напомнило мне наше раннее польское лето. Земля парует, деревья прекрасно пахнут и блестят свежей зеленью, а бесконечные песчаные пространства украшены выросшими из ничего клочками трав и карликовыми кустарниками. Кое-где в углублениях между холмиками растет сочная трава. Настало золотое время для выпаса скота, животные толстеют и наедаются по уши, как будто хотят наверстать упущенное, когда были на сухом корме.

Почти все время провожу одна вне дома, отправляюсь на рассвете, а возвращаюсь перед заходом солнца. Что же меня удерживает здесь? Вместо того чтобы обдумать побег из этого безлюдного места, я, кажется, впала в тотальный маразм. Хожу, как робот, ем, как робот, писаю, как робот, сплю, как робот. У меня открыты глаза, но я ничего не вижу. От действительности меня отделяет какая-то невидимая стена. Думаю, если бы кто-то отрубил мне сейчас голову или руку, даже не обратила бы на это внимания и ничего не почувствовала бы. Ни о чем не думаю.

Со дня на день становится все холоднее, ночью я промерзаю до костей. Осень продолжается или, может, уже перешла в зиму? Моя годовщина приезда сюда давно миновала. Люди пустыни часов не наблюдают — им это ни к чему. Часто они даже не знают даты своего рождения или дня рождения детей. Живешь — хорошо, а потом просто умираешь — так хочет Аллах. Пользование календарем никому ничего не дает, потому как здесь это бессмысленно. Самое важное то, что муэдзин сообщает им время молитвы, и только.

Возвращаюсь почти трусцой, потому что засиделась в прекрасном месте, около скал, на которых очень давно какой-то резчик сделал наскальные рисунки. Весь день рассматривала каменные картины: вот люди работают в поле, а вот пастухи со своими стадами, рядом, как всегда, играют дети, а на пару шагов дальше — охота. Охотники с длинными копьями бегут за жирафом, слоном, тигром, а в реке добывают крокодила. Откуда люди, которые тут жили, могли знать, как выглядят вода и животные, которые водятся в саванне? Это может значить только одно: Сахара не всегда была пустыней. Жаль, что я раньше ничего на эту тему не читала. Но, возможно, еще когда-нибудь…

— Эй, блондинка! — вырывает меня чей-то отрезвляющий голос из другого мира.

Резко останавливаюсь, но сразу падаю на тачку, утрачиваю равновесие и оказываюсь на земле. Только сейчас осматриваюсь вокруг. Что происходит? Строительно-ремонтные работы идут полным ходом.

— Что строите? — спрашиваю у Наджмы.

— Н-и-и-и, ничего не строим, — отвечает со странным деревенским акцентом.

— Тогда что здесь делаете? — не отстаю я.

— А такой себе маленький барак ставим на крыше, — отвечает.

— А для чего? — с дрожащим сердцем продолжаю, так как наивно надеюсь, что для меня.

— А-а, там кто-то городской приезжает, для него будет.

— Гм… — Я отворачиваюсь, поскольку мало интересуюсь гостем, и направляюсь к себе.

Входя, спотыкаюсь о сброшенный на глиняный пол плед — что это, неужели у кого-то хватило совести войти ко мне? Я даже знаю у кого, так как ежедневно вижу его и замечаю преданный собачий взгляд, направленный на меня. Ничего ему не поможет, так как сейчас он мне противен до невозможности, хотя раньше даже жалела его. Когда он поехал на suk в Гхат, то привез мне хлопчатобумажную блузку и, чтобы никто не увидел, завернул ее в газету. Потом был изъеденный временем свитерок с дырками и брюки, которые так смердели в промежности, что я их выбросила. Может, ему кажется нормальным ставить женщину наравне с козами, которые время от времени беспомощно блеют. Однако в моей душе постоянно тлеет искра человечности и чувства справедливости, которые только затрудняют мою жизнь здесь, вернее, существование.