Эрика Косачевская - Ночь Патриарха

Кроме необходимых бумаг, я получила ходатайство от Первого заместителя председателя «Госгражданстроя», доктора архитектуры Змеула, который меня немного знал по работе.

Наконец, собрав все бумаги, я отправилась на приём к председателю Москворецкого райисполкома Валову — мы с ним как-то сталкивались на совещаниях. Он обещал рассмотреть мой вопрос.

Время шло, а ответа я всё не получала. До меня дошли слухи, что на «мою» комнату уже претендует кто-то из жильцов дома, также нуждающийся в улучшении жилищных условий. При этом его поддерживает домоуправление.

Я нервничала. Все сотрудники отдела были в курсе моей отчаянной авантюры и следили за её осуществлением. И тут ко мне подошла Танечка — сотрудница соседнего отдела и предложила помочь. Её отец Сева Воскресенский — руководитель Магистральной мастерской Москворецкого района, был хорошо знаком с Валовым, и, если я не возражаю, то Таня попросит отца посодействовать мне в решении вопроса. Сева был очень популярной фигурой в Союзе архитекторов, член Центрального правления, широко известный зодчий. Я была знакома с ним, но не настолько, чтобы просить его о помощи. Но, если мне предлагает помочь его дочь, то я, конечно, не стала отказываться.

Не прошло и недели, как я получила положительный ответ. В письме, подписанном самим Валовым, указывалось, что Москворецкий райисполком выделяет мне для улучшения жилищных условий указанную комнату из так называемого «вторичного» фонда. Я отнесла копию письма в домоуправление и стала искать варианты обмена.

Первое, что я сделала, это дала в газету объявление о том, что желаю обменять мою квартиру и комнату на квартиру равноценной площади. Из огромного количества предложений я посчитала, что самый подходящий для меня вариант — это обмен на большую квартиру из двух изолированных комнат 14 и 24 квадратных метров, с кухней 10 квадратных метров в кирпичном доме Первой категории, с паркетными полами, высококачественной отделкой, с большой лоджией. Располагалась она в районе Красной Пресни.

Конечно, двух комнат для нас троих — маловато, но я предполагала папу и Сашу поместить в одной комнате 14 метров, а самой расположиться в большой общей комнате. Площадь кухни давала возможность поставить телевизор, что решило бы вопросы вечернего времени препровождения. Хозяйкой квартиры была молодая симпатичная женщина-татарка Фаина, которая развелась с пьяницей-мужем и уходит от него с двумя дочерьми. Мы с ней созвонились и в её обеденный перерыв встретились прямо у подъезда дома.

Когда она показывала мне квартиру, то в одной из комнат валялся на полу её пьяный муж, почему-то в одних трусах, а на кушетке сидел какой-то бородатый неухоженный старик по виду, скорее всего, бомж. Я удивилась, поскольку считалось, что татары-мусульмане редко бывают алкоголиками.

— Ну, вот видите… Как с таким жить? — сказала Фаина. Как-то мимоходом в разговоре она мне призналась, что не просто так уходит от мужа, что у неё есть любимый мужчина, русский, что против её развода категорически возражали родители мужа, которые настроили против неё всю общину во главе с муллой.

Она посмотрела мою квартиру в Новых Черёмушках, и её всё устроило. Я показала комнату Фаининому мужу, она ему понравилась. И я даже дала ему 60 рублей на ремонт.

Мы стали оформлять обмен, получили разрешение, выписались из своих квартир и прописались в новых. Я перевела Сашу из английской школы в обычную школу на Красной Пресне — но зато недалеко от нового дома. Стали паковать вещи. На тридцатое августа договорились о совместном переезде, и я должна была заказать машину таким образом, чтобы она могла обслужить и нас, и семью Фаины. Двадцать девятого августа я позвонила ей, чтобы уточнить какие-то детали, и вдруг девочки сообщают мне, что маму накануне прямо с работы забрали в больницу.

Заказ машины я отменила и стала ждать выздоровления Фаины. Первого сентября Саша стал учиться в новой школе, до которой ему приходилось ездить из Черёмушек на Красную Пресню двумя троллейбусными маршрутами с пересадкой. На это уходило почти полтора часа.

Я навестила Фаину в больнице, она лежала бледная, у неё были какие-то непонятные боли в области печени. Фаина протянула мне заявление и попросила перевести подписку на газеты и журналы на её новый адрес. Я вышла, так и не поняв, чем она больна. На обратном пути я зашла к заведующему отделением — объяснила ему сложившуюся ситуацию и попросила честно сказать, какие перспективы у Фаины, чтобы знать, как действовать дальше. Он мне сказал, что Фаина в детстве перенесла тяжёлый гепатит, который дал сейчас рецидивы. Я могу не волноваться, поскольку её сейчас активно лечат, и он считает, что через пару недель она будет дома.

Каждые 2–3 дня я звонила к ней домой, и девочки мне отвечали, что маме не стало лучше. Переждав ещё неделю, я опять поехала в больницу. Меня сразу насторожило, что Фаина лежала в отдельной палате под капельницей, сквозь одеяло был виден её вздутый живот — как у женщины на последнем месяце беременности. Она была в полусознании и почти не могла говорить. Посидев рядом с ней какое-то время, я подошла опять к заведующему отделением, который на мой вопрос, что с Фаиной, стал мямлить что-то невнятное. Я поняла, что диагноз они так и не поставили. И тогда я ему сказала:

— Вы можете смеяться надо мной, считать меня тёмным человеком, обвинить в мракобесии, но я уверена, что здесь не обошлось без колдовства, без преднамеренного сглаза.

Я объяснила врачу сложившуюся ситуацию, отношение к разводу родителей мужа, о моей уверенности, что именно они виноваты в том, что Фаина так внезапно и непонятно заболела.

Следует напомнить читателю, что была середина семидесятых годов, когда ещё ни о Мессинге, ни о Ванге, ни о прочих экстрасенсах типа Глобы, Чумака, Кашпировского и других, мы ничего не знали, и тогда даже само понятие «экстрасенсорика» было под запретом, поскольку считалось чуть ли ни антисоветской псевдонаукой. Поэтому можно было предположить, что врач выгонит меня, обвинив в нематериалистическом мировоззрении, но он, молодой респектабельный мужчина, подавленно молчал.

На следующий день Фаина умерла.

Таким образом, ситуация сложилась так, что мы трое были прописаны в квартире покойной Фаины, а двое детей-сирот остались прописанными в моей квартире. И тогда проще всего было бы признать обмен несостоявшимся, и все действия начинать сначала. Но вся беда в том, что пьяница-отец не удосужился до сих пор прописаться, а на мою комнату не была ордера на вселение, поскольку она была выделена мне решением райисполкома для улучшений жилищных условий и менять её я не могла. Таким образом, в комнате до сих пор никто не был прописан, и её поэтому в любой момент могли отобрать.