Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

К восьмидесяти она начала терять кошельки и блуждать по дороге из магазина — началось старческое слабоумие. На будни её стали отвозить в дом престарелых, и там она начала меняться. Куда-то пропала раздражительность, она стала больше улыбаться, в ней появилась незнакомая даже её дочерям кротость. Она тихо напевала никому не известные деревенские песни, рисовала детскими штрихами сцены праздника в деревне, которая давно уже пропала на дне грязного озера далеко в горах… А на выходные, когда родители моей жены привозили её к себе, она сидела в уголке и мастерила удивительной красоты тэмари — плетёные шары для девичьих игр, в которые уже никто и не помнит, как играть. И беспрестанно благодарила всех за всё.

На её восемьдесят восьмой день рождения собрались все родственники, человек сорок, и она сидела в центре, не понимая, что празднество — в её честь. Когда все ушли, я катил её кресло-каталку по коридору ресторана к машине. Коридор освещал ряд ламп в европейском стиле, колёса шуршали по ковру, а она всё извинялась за то, что горная обезьяна, всё спрашивала, как оказалась в таких хоромах. Я не помню, что ей отвечал. Помню, как положил ей руку на плечо, помню жёсткую кость, обтянутую тонкой старческой кожей.

Когда её тело сожгли, родственники парами по очереди подходили к горке костей, каждый брал по одной железной палочке, вдвоём ухватывали по косточке и укладывали их в урну. Вместе с оказавшейся рядом родственницей я ухватил кость побольше, уложил её в урну. Секунду стоял, глядя на висевшую над горкой костей фотографию, уже добрую, снятую после происшедшей в ней перемены. На фотографии она смотрела куда-то вбок, будто не замечая фотографа, непонимающая и счастливая, старая женщина с деревенским праздником в глазах.

Я обернулся, чтобы передать палочку стоявшему за мной сыну. И увидел в нём её черты.

Как подобает примерному гайдзину, вскоре после приезда в Японию я отправился в маленький додзё на склоне горы, приобрёл белое одеяние и белый же пояс и начал заниматься карате.

Каждая тренировка начиналась и кончалась челобитьем, все мы — от детей, только что научившихся ходить, и до стариков за шестьдесят — синхронно выполняли одинаковые движения, и ощущение было такое, как когда я впервые оказался за рулём машины на скоростном шоссе — словно ты лишён свободы, лишён права выбора и намертво встроен в поток. Каждое движение регламентировалось словами учителя, тело будто переставало быть твоим, а голова, привыкшая за много лет принимать решения и командовать телом, оказывалась вдруг штукой совершенно лишней, все функции которой сводятся к пассивному наблюдению и ненужной саморефлексии. Но и эта функция со временем всё слабела, слабела индивидуальность — за ненадобностью, — пока я не оказывался одним из многих таких же, одетых в белое, делающих совершенно одинаковые движения. Перед самым концом тренировки мы все садились, чинно подложив ноги под себя, закрывали глаза и твердили в унисон три главных принципа нашего додзё:

1. Главная цель идущего по дороге карате — укреплять тело и совершенствовать дух.

2. Карате подобно кипятку, и если вечно не подогревать его, оно превратится в обычную воду.

3. Карате начинается и кончается поклоном.

Потом последнее челобитье у порога — и свобода. Мой дом был в низине, поэтому всю дорогу обратно велосипед катился сам, и я замирал на нём, сам не зная, что делать с моим неожиданно полученным обратно телом, каким-то другим, незнакомым.

Занятия карате по большей части состоят из бесконечных повторений так называемых ката — буквально слово значит форма и выражает последовательность ударов и блоков. В ката регламентировано абсолютно всё — положение всех частей тела, скорость каждого движения, состояние каждого мускула в каждой позе. Казалось бы, карате не даёт человеку ни единой возможности проявить себя, словно стирает личность, превращая тебя в хорошо отлаженную механическую игрушку.

На моей полке стоит книга под названием «Ката пути карате». В её предисловии некий великий и ныне покойный сэнсэй написал следующее: «Ката обуславливает форму движения, но не сердце того, кто её исполняет. Ката — выражение духовной культуры человека, и поэтому, воспроизводя её, ученик растёт, созидая собственное сердце».

С западной точки зрения — бред сивой кобылы. Для европейца любое искусство — способ выразить себя, и человек набирает технику, скажем, живописи или игры на музыкальном инструменте, для того чтобы потом взять свой внутренний мир да этой техникой его выразить. Если, конечно, ты творческая личность и внутренний мир у тебя там, где положено. А тут выходит, что сама техника берёт тебя в тиски, да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, сердце твоё оставляет вроде бы в покое, но его же по дороге и созидает.

После девятнадцати лет в Японии, большую часть которых я так или иначе продолжал заниматься карате, мне кажется, что я понимаю, в чём тут дело. Выполняя ката, ты впускаешь в себя движения давно уже покойных людей, даёшь им завладеть своим телом. И за годы, которые ты проводишь в механическом повторении, движения формируют тебя, делая из тебя что-то новое. Ты никогда не сможешь стать кем-то ещё — покойным великим сэнсэем или же братом японцем, который производит, казалось бы, совершенно те же движения рядом с тобой. Ты меняешься только так, как дано тебе. Чем больше ты меняешься, тем больше твои новые решения и движения — часто и не связанные с карате — начинают быть продиктованы диалогом между тобой и ката. Ты иначе берёшь чашку со стола. Иначе гладишь своего ребёнка. Иначе смотришь на людей. Ты становишься одновременно и автором, и соавтором самого себя, становясь результатом диалога между тобой и теми другими, которых давно уже нет. С некоторыми это происходит постепенно, и тогда диалог вполне органичен и заметен. Но не со всеми.

…Вместе со мной долго учился один мальчик. Почему-то он всегда приходил в додзё в сопровождении своих родителей, тучной, пожилой и откровенно неприятной пары. Оба усаживались у стенки на пол и молча смотрели на своего сына в течение двух часов, практически никогда не разговаривая ни с кем, не улыбаясь, а после тренировки что-то тихо говорили ему — насколько я понял, замечания. Мальчик, хотя и чрезвычайно закомплексованный, был усерден, делал невероятные успехи, и уже года через два, когда он исполнял ката, мы все заворожённо глядели на него. Он был практически безупречен. И всё равно проигрывал одно соревнование за другим, проигрывал потому, что в его ката была лишь форма. Каждое движение было как пример из учебника иностранного языка — голая грамматика без тени смысла.

Читать дальше