Владислав Николаев - Своя ноша

Через полчаса настигли лося. Он лежал на чистом месте, повернув к охотникам увенчанную тяжелыми рогами голову. Снег вокруг него набухал красным, Тяпа неистовствовала перед горбоносой мордой, норовя ухватить ее за бороду.

— Сам прикончишь? — уважительно спросил у Валеры учитель.

— Ни-и! — замахал руками ученик и поворотился спиною к зверю.

Ночью учитель с Валериным дедом на дровнях вывезли лосиную тушу из леса, на дедовом подворье разделали ее и поделили на троих. Впервые за многие годы Валера познал опьяняющее состояние сытости, впервые запохрустывали, запозванивали в кармане денежки, ибо большую часть мяса они с дедом распродали — много ли надо на двоих? Лес потянул с неодолимой силой. Чтобы не препятствовали ходить на охоту, выправился по всем статьям в школе.

С того дня, считай, и начал кормиться с ружья. И очень даже неплохо. Во всяком случае, когда стал работать и получил первую получку, она его ничуть не поразила: держал в руках пачки и потолще. Постоянное сравнение способов добычи тех и этих денег мешало жить. Бывало, сидит на педсовете или ведет урок на школьных задворках под открытым небом и вдруг вспомнит: все, что получит в конце месяца за свой муторный труд, в тайге он может заработать одним выстрелом, вспомнит это, и сразу весь свет станет не мил.

А зверя с каждым годом становится все меньше и меньше. Напуганный всепобедным гулом индустрии, преследуемый миллионной армией охотников, теснился он к дальним окраинам, скрывался в недосягаемых крепях.

Меняя места работы, Валера передвигался вслед за ним. Согласно трудовой книжке перемещение шло строго на север: Ирбит, Тобольск, Ханты-Мансийск, Березово. Потом в том же направлении осваивал он новые леспромхозовские поселки на железной дороге Ивдель — Обь. В каждом поселке устраивался физруком в школу, обговаривая на охотничий сезон отпуск без содержания.

На соболиные деньги Валера построил на юге кооперативную квартиру. Его, бездомного бродягу, первое время она так радовала, что думалось — ни на один день не расстанется с ней. И правда, целых три года он только ею и жил, на нее только и дышал. Но вот нынче под осень в нем с новой силой вспыхнула охотничья страсть, застлала очи, и уже ничто не могло удержать его дома: ни сама квартира, ни хорошая работа, ни проклятия жены.

… Вторые сутки без сна тащился Валера по сыпучему снегу. Силы на исходе, поддержать их нечем: заплесневелой корочки, обмусоленного кусочка сахара не нашарит в рюкзаке. Лес, верой и правдой кормивший его четверть века, в этот раз не приходил на выручку. Где-то в отдалении Кобра облаивала не то рябчика, не то косача, но, не веря в удачу и жалея остатки сил, не свернул с пути. Душила злоба на людей. Сволочи! Весь лес вычистили! Всякие там Жоры да Лизки все живое уничтожили, и теперь настоящий охотник должен с голоду подыхать.

В правом колене отказала какая-то жилочка, переставлять ногу пришлось чуть не руками. Эх, лежало бы в рюкзаке несколько шкурок, бежал бы, не обращая внимания на голод, холод и надсаженную жилку.

«Пора передохнуть», — ныло все тело, и особенно ноженька.

«Ни в коем случае! — предостерегало сознание. — Тотчас заснешь и больше не пробудишься на таком морозе. Надо идти и идти. В ходьбе спасение».

«Пять минут всего и посидеть-то, — просили ноги, — а потом вдвое быстрее побежим».

И уговорили. Присмотрев широкую ель, Валера подлез под нее и сел на снег, прислонившись спиною к стволу. Не сходя с места, с этой же ели наломал сухих сучьев и между ног развел сиротский костерок — чтобы только руки погреть. Едва тепло коснулось их — голова сорвалась вниз, клюнула подбородком грудь. Усилием воли снова поднял ее и пробормотал вслух:

— Э, так нельзя! Чур, не спать! Догорит огонек, двинусь дальше.

Как-то, охотясь студеной весной на уток, вывалился он из лодчонки в воду. Выплыть-то выплыл, а вот как мокрым спастись от холода? Вокруг ни души. Спички вымокли. К ночи ледком схватилось озеро. И взвалил он тогда на плечи многопудовый выворотень и, просунув меж корней голову, таскал его на себе, покуда не пригрело утреннее солнце.

И сейчас Валера вдруг обнаруживает: на плечах у него лежит тяжелый выворотень, а сам он не у костра сидит, а бегает с ношей по глубокому снегу и так ему жарко, что под рубахой даже пот льется.

Только почему так жутко воет Кобра? Будто по покойнику. Наверно, раскоряченный выворотень ее пугает. Сбросит он его, и собака успокоится. Сбросил Валера пень, однако Кобра не успокоилась, только голос ее звучал все тише и тише, пока смолк совсем.

На долгожданную базу — две десятиместные палатки, приспособленные под камералку и продуктовый склад, и одну четырехместную, шатром, в которой чуть ли не два месяца прожил в полном одиночестве завхоз партии по прозвищу пан Шершень, — прикатили поздно вечером. Старожилы партии уверяли, что база расположена в необыкновенно красивом месте, но убедиться в этом Андрей вчера не смог: во-первых, было уже темно, и, во-вторых, за стоверстную дорогу, в которую отправились ни свет ни заря, так умаялся, так о деревянные стенки вездехода набил бока, что на ногах не стоял, валился кулем. В общей куче разыскал свой спальник, уплелся с ним в камералку и, раздвинув раскладушку, кое-как устроил на ней постель и тотчас провалился в молодой бездонный сон.

Утром пробудился без следочка усталости, лишь сладко ныли и зудели подживающие ушибы. Выбежав с полотенцем через плечо к гремящей по моренам речке, в немом восхищении замер на берегу.

Место, где располагалась база, называлось Пятиречьем. В окружении сопкообразных гор, походило оно на гигантское блюдо диаметром километра в три либо в четыре, причем один край у этого блюда был выщерблен — пролом в горах, и к этому пролому со всех сторон сбегались почти враз пять белогривых, гремящих по камням речек: Бур-Хойла, Левая Пайера, Правая Пайера, Малая Хойла и Лагорта, образуя широкую и уже неодолимую вброд реку Танью.

Оглядывал Андрей это место и с высоты птичьего полета, пролетая над ним в середине лета по пути в партию, и речки у слияния походили оттуда на человеческую пясть с растопыренными пальцами.

Горы по краям блюда невысокие, уютные, с округлыми боками и плоскими вершинами, на которых все, что могло разрушиться — скалы, останцы, — уже разрушилось, сровнялось и заросло ягелем, толокнянкой, карликовой березкой; издали ничто в их облике не напоминало о грозном Заполярье, и можно было бы напрочь забыть о нем, ежели бы на смыках кое-где не высовывались из-за них остро граненные вершины главного Уральского хребта, уже сейчас, в конце августа, покрытые ослепительно белым снегом. И оттого, что внизу все еще было зелено — и березка, и мхи, и лиственница, в той далекой белизне чудилось что-то неземное, инопланетное.