Залман Шнеур - Дядя Зяма

— Нет! Спасибо! Я уже сыт! Больше не могу! Сколько ж можно?

Михля настаивает:

— Как же так?! Вы же ничего не съели, ничего… Да что это с вами?..

Родственник опускает глаза: он, конечно же, сыт. Он вообще мало ест… И так далее.

Эта сцена достает Зяму до печенок: хочет есть — пусть ест! Не хочет — оставь его в покое! Но Зяма не говорит ни слова. Однако церемонные уговоры порой длятся так долго, что Зяма ухмыляется и прищуривает глаза:

— Оставь его в покое, Михля! Кажись, сама видишь! Сколько нужно еврею? Неужто же еврею нужно много? Еврей — существо благородное, наестся, что твой мужик, и… сыт!

Это всегда остужает и слишком настойчивые уговоры Михли, и слишком настойчивые отказы гостя. Со временем все родственники и друзья запомнили, что в доме у Зямы нельзя заставлять себя упрашивать. Потому что иначе можно остаться голодным. У Зямы дома заведено так, как написано в Мегиле: Веашсийо хадос… [86] А питье шло чинно, <���никто не принуждал> ( др.-евр. , Эстер [Есф.], 1:8) Кто хочет — пьет, кто хочет — ест. И никто никого не уговаривает.

В любавичском бесмедреше был пожилой прихожанин, вдовец, человек нервный: после смерти жены все искал себе подходящую партию, да так и не нашел. Тут уж он сам заупрямился: «Коли так, и вовсе не женюсь». Этого человека, раздражительного, подозрительного и нетерпимого ко всем и ко всему, звали Шлёма, а прозвище у него было — Пельмень. Оно напоминало о том, что у Шлёмы, как у пельменя, есть три острых угла. Первый острый угол — нос, торчащий, как типун [87] Болезненный нарост на языке у домашней птицы. ; второй — бороденка, которую Шлёмка от нетерпения все время дергает, так что она стоит дыбом; а третий — кадык. Этот кадык был вообще каким-то отдельным существом, жившим своей собственной, независимой жизнью на тощей Шлёмкиной шее. Никто не знал, почему Шлёмкин кадык движется то вверх, то вниз, то шевелится, как птенчик, то вовсе пропадает, так что даже неизвестно, куда он делся.

Шлёмка-пельмень — ужасно вредный тип. От его нервов всем достается. Перед минхой мужчины стоят себе в бесмедреше кружками: каждый кружок беседует, о чем пожелает, о том, что в голову взбредет. Бородатые лица приближаются к говорящему. Сутулые плечи сдвигаются тесней. Но в самый разгар беседы непременно откуда-то протиснется острый нос. Он протыкает стену говорящих, как красный, раскаленный гвоздь. За носом — острая сивая бороденка, так и рвущаяся внутрь круга. А уже за ними — острый кадык, который начинает беспокойно и слепо метаться во все стороны, как испуганный зверек. Добро пожаловать! Шлёмка-пельмень тут как тут. Он прикладывает к уху согнутую ладонь и прислушивается с кривой ухмылкой очень занятого человека. А? О чем тут речь? О том, что картошка гниет из-за сильных дождей, о том, что мясо подорожало?.. Шлёмка-пельмень подпрыгивает со странной злобой: «Я-то зна-аю!» — и суетливо перебегает к другому кружку, точно так же протыкая его своими «остриями». А? О чем тут речь? О выборах нового казенного раввина? [88] Должность казенного раввина была выборной. О ярмарке в Нижнем?.. Шлёмка-пельмень подпрыгивает: «Боже сохрани!» — с ударением на «сохрани» — и бежит к третьему кружку. Там говорят о прибавке жалованья раввину и, не рядом будь помянуто, об аренде коровьего выгона. Но выгон вовсе не интересует Шлёмку-вдовца. Где у него коровы? На что ему коровы? Он обеими руками хватается за голову, затыкая уши, и сердито кричит:

— Зачем они дурят мне голову?

Из-за этого злобного крика действительно можно было подумать, что в каждом кружке только и разговоров о том, как избавиться от Шлёмки. От него и вправду всякого натерпелись. Пельмень мог совершенно расстроить самую увлекательную беседу в бесмедреше. Так было до тех пор, пока Зяма не начал отучать Шлёмку-вдовца от его привычек.

Если Зяма стоит в кружке беседующих и видит нос Шлёмки-пельменя, он предупреждает его, как будто речь о пожаре:

— Реб Шлёма, осторожно!

— А? — пугается Пельмень.

— Боже сохрани!

— Как?.. Что? — начинает голосить Шлёмка.

— Здесь дурят голову!

Когда Зяма видит, как Шлёмка суетливо подбегает к другому кружку, он хватает его за рукав:

— Не ходите, не ходите! Я вам как друг говорю!

— А? Что такое?

— Не ходите, говорят вам! Там дурят голову!

Так Зяма отучил Шлёмку-пельменя от его гадкой манеры.

Единственный сын дяди Зямы, Ицхок-Айзик, или, как его зовет тетя Михля, Ичейже, поссорился с отцом незадолго до отъезда на ярмарку в Нижний.

Меха уже были готовы и лежали упакованными в большие новые ящики. Но ведь он, Ичейже, человек с характером. Он не едет!

А что же он будет делать? Он поедет в Варшаву искать себе «место». Отец — в Рассею , а он — в Польшу. Так Ичейже поделил мир, чтобы не наступать друг другу на мозоли.

Что за «место»? У кого «место»? Какое «место»? Это его секрет. Ичейже — человек с характером, он не станет рассказывать небылицы. Однако дядя Зяма своей купеческой головой сразу понял, что все это — пустые угрозы… Между тем товар уже готов. Ящики упакованы. Да и сын нужен ему на ярмарке, как телеге — пятое колесо. Поэтому пускай едет!

— Куда же ребенок поедет? — вступилась за единственного сына тетя Михля.

— Ребенок, ребенок… — скривился дядя Зяма. — Ничего себе ребенок! Таким ребенком мужика зашибить можно.

— Что ты его гонишь, что ты его бранишь? — едва не расплакалась тетя Михля.

— Это я его браню? — переспросил дядя Зяма. — Я?.. Ему, сынку твоему, верно, кажется, что на этом свете ему станут платить по пятаку за каждый завтрак, который он доест до конца… Говорю тебе: пусть едет! Вот увидишь: на чужбине он станет человеком.

«Сынок» Ичейже, тощий и высокий парень, уже настоящий жених. Во время призыва он вытащил «голубой билет» [89] Освобождение от призыва. Единственного сына в семье не призывали в армию. и стал совершеннейший «я-тебе-дам». Он в семье — единственный сын. У него две младшие сестры, Гнеся и Генка. Тетя Михля с самого детства его баловала, так что он вырос несколько заносчивым и раздражается из-за любой мелочи. Еще в хедере он впадал в ярость, если кто-нибудь из мальчиков показывал ему палец или надутую щеку, и тут же бежал ябедничать ребе. После этого всегда кто-нибудь с новыми силами засовывал под ноготь рыбью косточку и издалека показывал ее ябеде:

— Теперь-то он точно лопнет!

Ябеда действительно взрывался и кидался в драку. Его дразнили украденным у жены меламеда редечным хвостиком и при этом серьезно, как доктор а , приговаривали: