Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

Вот где таился блеф. По сути дела, господин маркиз назвал меня «шлюхой» так же, как Деде, только на свой, аристократический лад. Желая показать, что мне это ясно, я резко отодвинулась вместе со стулом, как будто меня опалило огнем. Теперь уже мое молчание свинцовым гнетом нависло над нами. Наконец я ответила вполне светским, любезным тоном, что должна подумать. Мне очень не хотелось, чтобы он чувствовал себя победителем. Сперва нужно было уладить вопрос о Лесюэре и моем авансе. Бедняжка Симон: мы познакомились всего час назад, а я уже изображала капризного автора, чье раненое самолюбие нужно холить и лелеять. Но он проявил ангельское терпение. И вернулся к началу разговора — о рукописи. Он хотел получить ее к концу марта. Намекнул на возможность составить вместе с ним план книги: двадцать глав по десять страниц каждая; кстати, он знает очень хорошего литобработчика в «Пари Матч». Словом, поезд был готов к отправлению. И ждал только моего свистка. Я согласилась. Да и к чему долго раздумывать — он или Деде? Я себя знала: сделав выбор, я все равно о нем пожалею. Так лучше уж взять более сексапильного партнера.

Он заказал два бокала шампанского. Потом уплатил по счету; за такие сумасшедшие деньги можно было купить авиабилет. И наконец отвез меня домой. Никакого шофера: он сам вел свой старенький «остин». Не могу выразить, до чего меня тронула эта простота. Внезапно я почувствовала, как он мне близок. Действительно очень близок.

До заключения в тюрьму мы с прессой были в прекрасных отношениях. Я обожаю газеты. Когда наступает пора отпусков, меня даже в рай не загонишь, если туда не приходят «Либерасьон» и «Монд». В Хоггаре [93] Хоггар (Ахаггар) — нагорье в центральной части Сахары. , например, меня не скоро увидят. Но с тех пор, как я побывала во Флери, мой читательский пыл угас. Все газетные «могильщики», сколько бы их ни было, постарались смешать с грязью мою персону, не забыв ни одного бранного эпитета, ни одной злобной остроты. «Экспресс» пошел еще дальше, озаглавив статью обо мне «Шлюха». В тот день я, привыкшая носить имя Кергантелеков как бриллиантовую брошь, притягивающую свет, притушила свою гордость, как тушат лампу. Моя симпатия к журналистам растаяла быстрее, чем снег на солнце. Легко представить, с каким нетерпением я ждала обещанного «негра». И напрасно. Едва открыв ему дверь, я впала в уныние. Он был похож на охотника за информацией так же, как я на польскую монахиню. Долговязый, с седеющей шевелюрой и густыми усами, он все время улыбался и, казалось, ничего не принимал всерьез. К счастью для себя, он обладал низким, звучным голосом, придававшим ему внушительность, которую опровергало лицо. Этот глубокий баритон словно исходил откуда-то из преисподней. Когда он открыл рот, чтобы представиться, мне почудилось, будто со мной говорят с нижней площадки. Однако недоразумение тут же рассеялось, и мы прошли в гостиную — для первого «контакта». Который продлился четыре часа!

Его звали Франсуа Брийян, и лет ему было около сорока — я так и не узнала, сколько именно. Сексапильности в нем было примерно столько же, сколько в листе белой бумаги, и он никогда не вступал на путь откровений, куда, однако, искусно заманивал меня. Да и была ли у него личная жизнь? Сильно сомневаюсь. Судя по нашей первой беседе, когда он немного рассказал о себе, его существование и жизнь нормальных людей разделял прочный железный занавес.

— Я никогда не читал «Экип», никогда не ходил на охоту, на футбольные матчи и на концерты поп-музыки, не говоря уж о классической, ни разу не досмотрел по телевизору до конца, а честно говоря, и до середины, ни одного матча регби, никогда не играл на скачках, никогда не был в казино, не умею водить машину, составлять административный протокол и, уж тем более, менять колеса, не пью пива, не участвую ни в каких демонстрациях, не собираюсь прыгать с парашютом, заниматься дайвингом или, боже упаси, спелеологией, как, впрочем, и другими видами спорта…

Это перечисление длилось минут пять. Он вел образ жизни, где явно не было места даже мелким потрясениям. Зато иронии у него хватало хоть отбавляй. Когда он прервал свой монолог, я уже попала под его обаяние. И с тех пор мое отношение к нему ничуть не изменилось. Никто не умел с таким блестящим остроумием высмеивать самого себя, притом с самым серьезным видом, — в этом Франсуа был просто неподражаем. Наше трехмесячное сотрудничество оставило у меня чудесные воспоминания. Тем более что этот нелицеприятный автопортрет, делавший его в глазах других просто нелепым оригиналом, лично мне надрывал сердце: он как две капли воды напоминал моего отца. Тот тоже никогда не покупал дрель, не красил потолки, не менял краны, не сажал розы и не колол дрова… Но этим сокровенным переживанием я с Франсуа не поделилась. Нас связывали с ним рабочие отношения, а Франсуа Брийян жил лишь одной страстью — работой. И мы с ходу взялись за дело.

Он уже написал два бестселлера за одного известнейшего журналиста, работавшего на TF-1. В первом рассказывалось о провале операции с «Rainbow Warrior» [94] «Rainbow Warrior» (корабль «Гринписа») в 1985 г. подошел к атоллу Муруроа (Французская Полинезия), чтобы воспрепятствовать атомным испытаниям, проводимым там Францией, и был взорван французскими спецслужбами. и о его последствиях для французских секретных служб, второй повествовал обо всех войнах Франсуа Миттерана, от Виши до Багдада; не забыто было даже восстановление порядка в Алжире. Вооружейный опытом литобработчика, он четко изложил условия нашего сотрудничества. Он будет приходить раз в неделю на два, три или четыре часа, чтобы записывать мои воспоминания на магнитофон, затем раздобудет в архиве «Пари-Матч» нужные политические и экономические справки и к следующей нашей встрече напишет десять — двенадцать страниц текста. От меня требуется только одно — послушание. Вообще-то, покорность мне отнюдь не свойственна. Более того, мой порог толерантности опасно низок. И такой сдержанно-приказной тон со стороны чужого человека, например Сендстера, тут же привел бы меня в бешенство. К счастью, мои чувства выворачиваются наизнанку легко, как кроличья шкурка. Я приняла его «указы» как дружеские советы и одобрила этот план. После шести месяцев тюрьмы мой характер еще не распрямился во весь рост. Я уступила Франсуа бразды правления.

Невозможно было заставить его выпить хоть каплю алкоголя. Весь день я регулярно заваривала чай. И мне приходилось пить его самой. Он ни разу даже не пригубил из чашки. Иногда я спрашивала себя: может, он и не человек вовсе? Это так и осталось невыясненным. Жил он один, недалеко от Парижа, в красивом старинном доме священника. Вот это место идеально подходило ему. Женщины его абсолютно не интересовали. Во всяком случае, он ничего не делал, чтобы привлечь их внимание. В течение всей нашей работы он неизменно носил один и тот же наряд — серые брюки, белую рубашку и твидовый пиджак. Кокетство его не пронимало, более того — он его просто не замечал. И он никогда не надевал галстуков, которые я ему дарила. При этом, будучи янсенистом до мозга костей, он никому не навязывал своих убеждений, никого не осуждал и обезоруживал чужую враждебность своей неугасающей улыбкой. Что бы вы ни говорили, Франсуа как будто одобрял каждое ваше слово. В результате мы с ним отлично поладили (рыбак рыбака видит издалека), и «Милый друг Ариэль» помчалась вперед на всех парах, а я доселе понятия не имею, как он отзовется обо мне, если однажды ему придет в голову фантазия писать мемуары.