Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью

Однажды отец на машине привез ее в поле, белое от шампиньонов. Это было в Амурской области, в теплом благодатном краю. Он поставил ЛУАЗ на малую скорость, и они вдвоем шли за машиной, собирали грибы и кидали их в кузов. Нашлось одно кольцо из 187 грибов. Это поле было паровое, богато унавоженное, как бы отдыхало, а на самом деле трудилось, поскольку если земля не рожает, то она умирает, объяснил отец. Вера помнит все, что когда-либо он ей говорил.

Мне бы тоже рассказать историю, удивить этих милых женщин и насмешить, но ничего подобного и конгениального я не нахожу в памяти. Может быть, о магаданке, которая за американца чуть замуж не вышла? Распродалась, уехала, а он безработный. Думал за ее счет свои дела поправить. Думал, все наши бабы — дуры, носки ему станет штопать. Да у нас своих безработных хватает. Потихоньку на самолет и в Магадан. Вроде как помогли ей американские женщины, тоже есть сердобольные. Сидит теперь совершенно счастливая. Наши мужики, говорит, тоже сволочи, но родные. Но я не рассказываю эту историю. Моим спутницам достаточно и моего молчания, это ведь тоже непростой труд.

Мы бродили втроем, ходили ко всем пяти тальским озерам, к реке, на пять сторон, забирались на крутую сопку возле главного корпуса. Это легко, есть дорога — серпантин, чтобы добираться до сооруженной на вершине станции для приема и ретрансляции телевизионного сигнала из космоса. Наверху дует свежий особый ветер, от которого дрожит и кружится голова, будто через секунду взлетишь и пронесешься над этими миниатюрными сопочками, вдоль разлившейся после дождей речки, с высоты птичьего полета местность имеет особую прелесть, а птицы взлетают из-под ног. Ноги выделывают нечто невообразимое, будто намазанные шейной мазью. Мутные воды разлива заставляют думать о весне, а солнце, прорезавшееся к вечеру после нескольких дней сквозь густоту облаков, — о рассвете на закате, поскольку контраст светлого вечера и темного дня подвигает на безумства. Все так смешалось в неадекватности, что начинаешь с опаской двигаться по земле, будто пить незнакомый спиртной напиток с непредсказуемыми последствиями, впрочем, все уже перепробовал, а вот женскую привязанность на километровой высоте над уровнем моря — впервые.

Если на этой сопочке, возле запертого на засов зданьица станции с надписью «С нами Бог» и пониже «Здесь был Митрофан» поговорить погромче, будет слышно в поселке. И некоторые будут недоумевать от этих голосов, доносящихся откуда-то сверху. Тогда еще не болели колени, и я легко спускался по осыпям, вдохнув ветерок — как глоток холодного нарзана.

Мы с Верой на грязевом озере были вдвоем, когда Анастасия простыла. Колдовское место, сердце заходится в немой печали от близости космоса. Разговора не получилось, будто кто-то все время мешал. И ворон каркал на бреющем полете, на что Вера всякий раз приговаривала: «На свою голову!» На зеркале воды сидели неподвижные три белых уточки, будто из поролона. А потом в мгновение ока пропали. То ли нырнули, то ли улетели, не понятно, как НЛО.

Когда возвращались к ужину, пособирав голубику, Вера снова рассказывала об отце. Он вербу пожалел, что пустила корни с вербного воскресенья, посадил прутик, а когда разрослась, и ствол стал толщиной с черенок лопаты, умер. Есть такое поверье, и оно сбылось один к одному. Мама эту вербу выкорчевала под корешок, на куски порубила, полив горючими слезами. А отца не вернешь.

Мне тоже было жаль ее отца, и своих родителей, и саму Веру нестерпимо. Мгновение пройдет, состаримся, уйдем, никто о нас не вспомнит. Я впервые понял, что такое щемящая нестерпимая вселенская жалость, которую мой народ ставит выше телесной любви.

Не все понимаешь в жизни сразу. В молодости сладкое любишь. А я недавно горечь полюбил. Пиво черное, где жженый ячмень, таблетки жую горькие. Нравится мне полынь чернобыльник горечью немой, так похожий на горькую правду и свадьбу, когда твоя невеста выходит за другого. Горечь! С горчицей ложишься, встаешь с медом. Жизнь промчится, не успеешь помочиться, зубы почистить блендамедом!

На курорте, на Талой, нас всего два мужика было. А женщин тоже немного. И молодые, и старые. Одна двухголовая. Так мне издалека показалось. А вблизи — это портрет певца на майке напечатан в натуральную величину пугающе искусно. Издалека как живой. Хорошо еще, хоть на майке, а раньше на собственной коже выкалывали, правда, не певцов, а вождей, и это искусство не угасло. Хотя портрета президента нататуированного не видел ни разу.

Женщины с косметикой как-то наловчились обращаться, а зубы черные, не отчищаются. Это из-за больной печени. Иная сидит в задумчивости, открыв рот, напоминая героиню триллера. Улыбнется — нормальное лицо. Только улыбка молодит женщину — это я заметил несколько лет назад, а сейчас мне большее открылось: только с улыбкой лицо становится человечьим, а иначе проступает в нем пугающий неосмысленный зверь. Но все-то время не наулыбаешься. Надо хранить и собирать улыбки, заготовлять их — как грибы на зиму.

Я диктофон с собой брал, пленки часов на двадцать, думал, запишу смешных рассказов разных уйму. Куда там! Нет рассказчиков-весельчаков. Перевелись, что ли? Или не там искал?

Красная машина обогнала мой автобус у светофора. Погруженный в свои мысли, я заметил ее лишь вместе с коротким и сильным ревом, от которого лопнули бы уши, продлись он хоть секундой дольше. Совсем как от гудка маневрового паровоза, памятного с детства памятью дрожи поджилок.

Благодаря этому душе-ушераздирающему звуку, на мгновенье включается внутренний телевизор на жидких кристаллах невидимых миру слез, и я вижу наш теплый двухэтажный дом, отделенный от железной дороги полосой кустарника и густой травы. Сюда, на небольшую станцию в Кузбассе, в одну из «Швейцарий», уехали мои родители, чтобы в очередной раз попробовать начать с нуля и прожили целый год, прежде чем расстаться навсегда.

От всех проходящих поездов земля дрожала, как большая продрогшая лошадь, и наш, как и все соседние, двухэтажный шлакоблочный дом с крохотными рыжими муравьями в щелях пола и потолка, банках варенья, мелко подрагивал, и я с ним на панцирной сетке, паровозы своим рявканьем будят меня, перебивают сон, после чего он делается еще слаще.

Почва в тех местах мягкая, болотистая, возле дома никогда не просыхало три большие лужи или, если угодно, небольших озерца, в солнечные дни они наполнялись синевой, не виданной мною никогда ранее, должно быть, потому, что я до того жил в странном городке без реки, озера и даже пруда.

В одно из озерец я выпустил живую рыбку, которую донес в банке с водой, поймав в реке на закидушку. Все равно не выживет, так хоть поплавает напоследок. А может быть, там подземный канал до реки?