Сергей Саканский - Итоги и паузы (сборник)

Но она пришла…

Жизнь его вдруг взорвалась. Наступила эпоха цветов, чистого белья, галстука… Евгения приходила каждый вечер, иногда оставалась ночевать. Она преобразила его жалкую комнату, всё вокруг сияло белизной, словно в образцовой больничке. Несколько дней Винникову казалось, что он попал в какой-то лучезарный сон…

Он ненавидел ее. Как многие мужчины его круга, Винников вообще был равнодушен к красоте. Больше всего он ценил в женщинах надежность. Он знал, что пройдет еще несколько дней или недель, и всё это закончится.

Последнее время он постоянно вспоминал детство, хоть воспоминания и давались ему с большим трудом, вспоминал всю свою жизнь, на что его провоцировала, конечно, Евгения, своим неизменным вкрадчивым: Помнишь… Казалось, она хочет выучить наизусть его прошлое: любовь любопытна, я хочу всё-всё о тебе знать, ну давай же, давай, дальше, дальше…

– Левка Светлов? Как же, помню. Постой, это же был твой муж, да? Хороший был мужик.

– Ты видел, как он погиб?

– Мы ходили смотреть, когда его уже убрали. Пятно на полу и всё. Жалко парня. Поговаривали, что его убили, но это, конечно, ерунда.

– Точно ерунда?

– Ерунда… Что ты так смотришь? А, понимаю, командир. Счас, только дверь закрою, а то еще она войдет.

И Винников летел. С его глаз как бы сползла вся жизненная муть. На самом деле он всегда знал, что достоин лучшей участи. Оказывается, он всегда ждал, что с ним произойдет нечто необычное – выиграет в лотерею, или там, встретит инопланетянина… И Настя моя убогая, родная моя, пусть знает теперь. Знает, сука, кого потеряла, вон какие меня любят теперь, вон! Только как бы это все задержать, не хочу просыпаться, пусть всегда это будет, всегда…

И однажды у Винникова мелькнула смутная – лишь мелькнула, как рыбка в воде и сгинула – мысль. Придушить ее, гадину. Чтобы запомнить навсегда. И остановить, пока не ушла, не бросила. И помнить, помнить. С таким воспоминанием и зону не страшно пройти…

Как-то ночью Винников почувствовал резкие толчки в паху: боль была незнакомой. Может, из-за того, что кончать теперь часто стал, или заразила она чем-то?

Винников испугался. После смены зашел к знакомому врачу, соседу по хрущобе. Он раньше работал участковым на заводе, теперь в частной больничке халтурил. Шольцман его звали.

Неделю Винников сдавал анализы, проходил какие-то компьютерные диагностики, в пятницу Шольцман привел его в кабинет, плотно затворил дверь.

– Ты свинкой в детстве не болел?

– Откуда мне знать?

Шольцман помолчал, перебирая на столе бумаги, его, Винникова бумаги… Вдруг заговорил:

– Сейчас все на Америку смотрят. Знаешь, как в Америке врачи? Не скрывают правду от пациента. В общем, рак у тебя, приятель. Так-то. Запущенная, неоперабельная опухоль в мочевом пузыре.

И Винников пошел. Он шел по улице и пел. Это были старые песни, песни из детства, песни о главном – Жил да был черный кот за углом, Оранжевое небо, Солнечный круг… В его голове как бы что-то лопнуло и растеклось, обливая изнутри щеки, затылок, шею…

– Писец тебе, Винников, – повторял кто-то невидимый за его спиной, и он оглядывался:

– Нет. Это тебе писец.

Он мог теперь все. Он мог разыскать всех своих врагов и покарать их. И навсегда запечатлеть Евгению в памяти своей. И навсегда запечатлеть Настю, родную свою, в памяти своей.

Он шел всё быстрее, оглядываясь, повторяя назад одну и ту же фразу, прохожие шарахались от него, он уже не шел, а летел по родному городу, где прошла вся его жизнь, только теперь обнажившая свой истинный смысл, домой, домой – туда, где ждала его улыбающаяся, только что помывшая голову – Евгения, а за стеной родная, теперь уж навсегда родная – Настя.

А если всё на нем построить, все слова и знаки вкруг него вихреобразно закрутить? Я о запрещенном приеме…

Был у нас в Курске (сегодня я, знаете, курянин) такой тип по фамилии Птицын и все звали его Птицом – эдакий неологизм. Занимаясь, в основном, стихосложением, Птиц работал сторожем в котельной, как Цой, чрезвычайно любил женщин и слыл известным в городе донжуаном. С маленькой буквы .

Как-то раз Птиц, я и моя девушка стояли в кафешантане; цвели каштаны, плакучие ивы полоскали в Сейме свою молодую листву. М-да.

– Искусство, – сказал Птиц, – вообразительностью своих междометий… Очарованием…

Ну и так далее. Вовсе не важно, что там думал Птиц об искусстве. Выслушав, я отправился к стойке за переменой кофе, или там, скажем, мочевой пузырь облегчить – оставлю один из вариантов – в зависимости от дальнейшего наполнения текста телом или душой. Вернувшись, я сказал:

– Поэзия, грубостью своих очертаний…

И так далее. Ольга, с интеллигентным кивком приняв из моих рук чашечку кофе (покосившись, по праву хозяйки, проверяя, застегнул ли я гульфик), нежно посмотрела мне в глаза своими серыми, своими незабвенными…

Как молоды мы были! Александр Градский.

Вечер шел своим чередом, ничего не изменилось после краткого ухода и возвращения, мы поговорили об искусстве и разошлись, и в следующий раз я встретил Птица спустя годы, когда уже перебрался в Москву, учился на литератора, бедствовал, также, между прочим, работая в котельной. Котлы, видите ли… Пропустим .

Встретив Птица на улице Горького (он ведь тоже перебрался в Москву) я подошел к нему вплотную, собрал всю свою слюну и плюнул ему в лицо. По другому варианту, мы обнялись как старые друзья и земляки. Жизнь, вообще, изобилует ветвями, словно куст умирающей акации.

Птиц во всю котельствовал и брюхатил в столице, он заматерел, стал еще более поджарым, напечатал шутливые ямбы в «Крокодиле»…

– Между прочим, как там поживает эта… Ну, общая знакомая, как ее? – спросил меня Птиц, или я спросил его…

Ольга поживала следующим образом. Месяца через два после обрисованного штрихами вечера в кофейне, мы с ней расстались – по многим причинам, но самым энергичным толчком послужило, как я полагаю, нечто происшедшее там, за табльдотом.

В момент, когда я отошел от столика, да, все-таки пописать, Птиц, который забрел в кофейню случайно и полчаса назад познакомился с подругой друга, быстро чиркнул что-то карандашом на листке своего знаменитого блокнота, вырвал листок, свернул в трубочку и с коротким кивком бросил трубочку прямо под руку Ольге. Ей этот жест показался комичным, она, по природе своей смешливая, дабы художественно запечатлеть ситуацию, ответила Птицу быстрым симметричным кивком и конспиративно спрятала записку в сумочку. Я вернулся, на ходу застегивая гульфик. Разговор об искусстве шел своим чередом.

– Хорошее понимание метафоры, недурной вкус в топонимии… – сказал Птиц, когда мы уже свернули на Тверскую.