Сергей Саканский - Итоги и паузы (сборник)

Так, однажды шатаясь, и встретила она своего земляка в фойе киноцентра, встретила самого Птицына, который когда-то бросил ей телефон через стол, который теперь и истопничество бросил, в кооператив устроился, книжку к печати готовил…

И поженились куряне. Два последние слова можно было разделить запятой.

– Помнишь, как мы тогда, в кофейне, как только хахаль до ветру…

– А ты мне еще записку… Запятой… То есть, тьфу – трубочкой…

– А он идет, параболой, руки о штаны вытирает, пальцы нюхает…

Весело было первые годы, да кончилось все. Кооперативы, где можно было своими руками в поте лица червонец – перевелись на Руси. Книжку, правда, успел. Дочь подрастает. Жрать нечего. Жена в палатке сидит, но и в палатках теперь доходы не те. Муж до безобразия надоел, вируса культуры как не бывало: культура пройдена вся, кино пересмотрено, книги перечитаны, и тебе за тридцать, и в телесных желаниях новая жажда, и – жрать хочется.

Внезапно вся жизнь круто перевернулась, поскольку в жизни этой семьи появился – я.

Я снял комнату на Масловке, недорого, она понадобилась мне по трем причинам. Во-первых, место для хранения товара. Во-вторых, место, где можно переспать, когда торговля затянется, или пьян слишком. В-третьих, место, куда можно чье-нибудь тело привести, ибо я, естественно, женат. Птицыны стали моими соседями.

Это, как понимаете, уже не тот Я , что был в начале рассказа, это не Я даже, а так, какой-нибудь Й-а, персонаж – Жирмудский, что ли? – а повествование сейчас удобнее повести от первого лица, впрочем, возможны варианты.

Сижу я как-то с Птицыными втроем, угощаю их портером, рыбой, креветками. Мирно течет разговор: о курсе доллара, о ценах, о Ельцине… Птицын злится: ему вовсе не нравится этот разговор. Супруга на моей стороне, ей до смерти надоел этот блеющий муж, с его стихами, манией величия и неумением жить.

Мне пьяно, тепло. Пиво действует, я с интересом жду, кто из нас первым развяжет коней.

Развязать коней, други мои, для тех, кто не в курсе, означает впервые в пивном путче пойти и пописать. Почему это так называется? Потому что, стоит первый раз пописать, как кони и понесут…

Птицын развязал коней. Едва его вислоухая задница скрылась в дверном проеме, как я взял Ольгу за уши и крепко, сладостно поцеловал в губы. Когда муж вернулся, соотношение сил за столом изменилось.

Настал черед и Ольге развязать коней.

– Птицын, – сказал я, когда женщина вышла, – ты не сердись и не бери в голову… Но я сегодня буду твою жену.

Он уставился на меня, распахнув рот, где шевелился его красно-белый язык.

– Будешь возражать, – уточнил я. – Дам в глаз. И буду ежедневно тебя метелить, сосед, пока не прикусишь язык. Так что, прикуси его сейчас, Птицын.

Для верности я взял его за нос, как Ставрогин, и слегка помял. Когда Ольга вернулась в кухню, соотношение сил опять изменилось. Птицын в эту ночь отправился спать к приятелю. Так они и жили.

Мне сразу понравилась моя новая соседка, впрочем, в той же мере, как не понравился мой новый сосед. Я вообще не прочь пофлиртовать, и я человек бесстрашный и злой: такие мелочи, как увести чужую жену, разрушить чью-то семью, лишить детей отца не имеют для меня ровно никакого значения – всё, что я ни делаю, я делаю исключительно ради своего удовольствия, и если я хочу достичь оргазма с той или иной женщиной, я сделаю это, даже переступив через ее судьбу.

Так я и сделал. Большинству женщин нравится такой подход. Грех, услужливо предоставляемый им нами, делает их чище, возвышенней. Нередко они даже обращались к Богу непосредственно из моей постели…

Я с детства ненавижу культуртрегеров. Подобно тому, как из полукровок чаще всего получаются самые изысканные расисты, так и неудавшиеся поэты, понимаете ли… В детстве я, конечно, писал стихи, совершенно дурные, и годам к семнадцати бросил это мокрое дело. Естественно, что все эти длиннопальцевые, с мизинцами на отлете, вызывали во мне лишь зависть и отвращение.

В Ольге-женщине было довольно мало желанного, я бы даже не посмотрел на нее, скажем, из окна машины, но все же она мне понравилась, поскольку нет никаких отношений между мужчинами и женщинами, а есть отношения между мужчинами и мужчинами, плюс отношения между женщинами и женщинами. Впрочем, это еще одна из тех истин, которые человеку не обязательно знать о себе.

Короче, наставили мы с Олечкой рогов этому несчастному Птицыну, поэту, развалили его семью, лишили его ребенка отца и кормильца.

Конец у этой истории вполне благополучен. Пройдя через страдания, Птицын стал писать очень хорошие стихи, выпустил вторую книгу с моей спонсорской помощью, даже получил какую-то там международную премию… Ольга, в свою очередь, настрадавшись, ударилась в православие, стала ходить в платке, молиться, церковь наша получила таким образом еще одного преданного апологета… Вот так мы порой и творим добро, други мои, и пути его воистину неисповедимы.

Жирмудский очнулся тяжело, с болью. Он лежал под некой крышей – низкой, дырявой, гадкой: ржавый лист железа, обрывки полиэтиленовой пленки, мокрые клочья белого мха… Нет, это просто жалкие хлопья его пьяных сновидений.

Откуда он здесь? Почему всё у него болит? Долго ли он здесь пролежал? Утро сейчас или вечер? С кем он вчера пил? Или сегодня?

И Жирмудский вспомнил. Сегодня он продал квартиру, и дальнейшую жизнь ему предстоит провести в однокомнатной хрущобе.

Жирмудский повернул голову круговым движением, как бы выполняя фигуру какого-то утреннего упражнения, и медленной панорамой запечатлел умопомрачительный интерьер. В шейных позвонках хрустнуло.

– Сегодня ты умрешь! – вдруг явственно прозвучал чей-то надтреснутый голос, и не успел он с шипением стихнуть, как Жирмудский понял, что это был всего лишь его жалкий похмельный шептун.

Он лежал в хижине. Пол был земляной, стены – из тонких еловых жердей: молодые елки, уложенные горизонтально, и щели, плотно забитые мхом… Вдруг он подумал, что это и есть его хрущоба, которую он купил взамен квартиры, где прожил всю жизнь, где умерла его мать, а потом – жена.

Жирмудский приподнялся на локтях, затем сел. Хижина представляла собой неправильный четырехугольник, основанный на растущих деревьях. Крыша состояла из ржавых листов железа, фанеры и полиэтилена, взрослый человек вряд ли смог бы распрямиться тут. В узком месте четырехугольника, меж двух сосновых стволов была дыра, ведущая на улицу. Жирмудский прополз через эту дыру и оказался в лесу.

На поляне перед хижиной чернело остывшее кострище. Тут же валялись раздавленные банки из-под джин-тоника, розовые дамские трусики, презерватив с мертвым легионом чьих-то детей, которые могли родиться и вырасти, трахать друг друга, жрать шашлыки и рубить бабло.