Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Элис пожала протянутую руку.

— Не я, Гордон. Спроси Эдварда. Но и я могла бы быть автором.

И тут Гордон привлек жену к себе… Они обнялись.

В этот же вечер Маккензи пошел к Эдварду и имел с ним короткий неприятный разговор. Опять он задал два вопроса: один практический, другой теоретический. Практический вопрос гласил: чего Эдвард добивается своими нападками на отца; ясно ли он представляет себе все последствия этих нападок? Ответа не последовало. Следующий вопрос был такой: если он, Эдвард, впрямь ищет ясности и правды, то трудно предположить, что он найдет и обретет их, мечась, словно одержимый. Эдвард разговаривал с дядей, как министр с просителем; хорошо, он поразмыслит надо всем сказанным, он благодарен за замечания и за визит.

Под вечер в день разговора с матерью Эдварда охватило странное беспокойство, которое нередко наблюдали его домашние; это беспокойство, сопровождавшееся страхом, побуждало его без конца спрашивать, спрашивать и спрашивать. Сейчас он боялся самого себя. И не хотел ни к кому обращаться. Ему не сиделось на месте, он бродил по саду. Перед тем как уйти от Эдварда, Маккензи сказал: лучшее, что Эдвард может сделать для себя и для своих близких, это покинуть отчий кров, и если он еще нуждается в уходе, то лечь в клинику доктора Кинга. Теперь Эдвард спрашивал себя: должен ли он так поступить или не должен?

Шагая взад и вперед, размышляя и споря с собой, Эдвард опять очутился в доме и даже не заметил, как взобрался на чердак. Там, вдали от всех, он чувствовал себя спокойнее.

Пока он оглядывался по сторонам, стоя среди старой рухляди: запертых шкафов и забитых ящиков, на него вдруг напала тяжелая, свинцовая, неодолимая усталость, которая буквально пригибала его к земле.

Он беспомощно озирался, держась за чердачную балку (куда сесть, куда лечь!), и тут вдруг заметил позади узких шкафов — придвинутый к стене старый диван, на котором лежали перевязанные пачки газет. Он сбросил пачки, взгляд его зацепился за синюю надпись на одной из пачек, за надпись, сделанную рукой отца: «Собрано в 1918 / 19 гг.». Вот какие старые газеты здесь хранились. Эдвард вытянулся на диване и сразу погрузился в забытье.

Что это было: обморок, сон? Он ничего не чувствовал. А потом над спящим стали носиться образы, они кружились, подобно стаям ворон. Новые образы приплывали и касались его, словно легкий ветерок, пробегающий по колосящейся ниве, стебли качались, клонились долу, опять выпрямлялись.

Тяжелые, тяжелые сны не оставляли Эдварда. В его сознании возникали разнообразные картины, звучали голоса — чьи-то зовы. И внезапно он понял: ему страшно, он борется с собой. Все было так нереально; он не мог ничего различить, не мог проследить за ходом событий. Хотя его тянуло сделать это.

Вот он, вот он — секрет! Ну хорошо, откройся, уничтожь меня! Ведь я уже сломлен.

Слова бьются о стены, о двери. Громкие голоса, крики, шепот.

Скоро это произойдет. И я все узнаю.

Он плыл, привязанный к доске; его затягивало в водоворот, доска кружилась; того и гляди, его поглотит пучина.

Грохот, громовые слова:

— Ну вот, мы и докатились. Чего больше. Ты своего добилась.

— Я очень рада. Этого часа я дожидалась много лет.

— Ты как кошка кралась за мной. Ты меня ненавидишь. Не хочешь дать мне жить по-моему. Я тебя знаю, Элис.

— Очень рада.

— Чего ты от меня хочешь?

— Отпусти меня. Я тебя ненавижу. Я тебя не люблю. Я создана не для тебя.

— Знаю, ты создана для других.

— Да, для других, как ты утверждаешь, завистливый мерзавец. Хоть бы ты наконец проступил сквозь свои книги и показался людям во всей наготе.

— В виде дикого вепря, убийцы и развратника. Знаю.

— А разве ты не таков? Скажи, разбойник! Разве ты не Плутон — царь ада? И разве не твердил мне это много раз? И при том не умолял остаться с тобой, ибо без меня у тебя нет жизни? А теперь ты сияешь и красуешься в кругу чужих, сияешь, сожрав меня.

— Сплошные фантазии. В тебе говорит ненависть.

— Отпусти меня. Освободи.

— Я этого не сделаю, Элис.

— Почему не сделаешь, подлец?

— Подлец — хорошее слово, вполне прямое. Потому что ты мне нужна. Ты принадлежишь мне. Потому что я тебя люблю. Я крепко держу тебя, ты от меня не уйдешь. Впрочем, иди. Дверь открыта…

— Ты должен меня освободить.

— Почему ты не уходишь; ведь дверь открыта?

— Ты должен меня освободить.

— Не можешь, и ты во мне души не чаешь.

— Я — в тебе, я — в тебе, Гордон Эллисон!

— Также как и я в тебе. Мы — одно целое. Ты такая же тварь, как и я.

— Я такая же, как и ты?

— Да, мелкая тварь. Потому ты и не чаешь во мне души. Ты до смерти рада, что я стащил с тебя маску. Я выпустил тебя на волю. Не смотри на меня так, я тебя освободил. Ты была вся выдуманная, играла роль, сама обрекла себя на это. Я вдохнул в тебя жизнь.

Элис завизжала:

— Раньше я, стало быть, не жила.

— По-настоящему — нет. У тебя не было истинной, честной, настоящей жизни.

— Жить с тобой по-скотски значит жить по-настоящему?

— Не надо притворяться перед самой собой. Лучше уж быть скотом, если ты — скот, но только не изображать из себя ангела, если ты не ангел.

— А почему ты, мерзавец, в таком случае не показываешь людям свое истинное лицо? Скажи, лорд Креншоу? Почему ты всегда нацепляешь на себя маску?

— Это меня забавляет. И я в этом деле — мастер.

— Циник. Я тебя сейчас ударю.

Тишина. Шум борьбы.

Да, они дрались. Они вцепились друг в друга. Она расцарапала ему лицо.

— Такая ты мне нравишься. Все как встарь.

— Оставь меня, Гордон, или я позову на помощь.

— Но ведь я люблю тебя. Я как раз собираюсь доказать тебе свою любовь. Да и кто может прийти сюда!

— Ты разорвал мне платье. Оставь меня, убийца! Я создана не для тебя.

— Для кого же?

— Для других.

— Для кого именно?

— Для другого человека. Сам знаешь. Иначе ты не разорвал бы в клочья мое старое платье.

— Повтори, что ты сказала.

— И повторю. Оставь меня! Я буду кричать.

— Скверная баба. Потаскуха. Прожила столько лет со мной и… Повтори.

— На помощь! Убийца!

Грохот. Громовые слова.

И тут Эдвард, шатаясь, вышел вперед из-за шкафа, в руке он держал палку; перевернул стеллаж; мать завизжала, увидев сына.

Кофточка хрупкой Элис была разорвана снизу доверху, правая ее половина и вовсе оторвалась; клочок рукава еще болтался около локтя и предплечья; остальные части кофточки, превратившиеся в лохмотья, свисали с красного пояса. В пылу схватки прическа Элис распустилась. Гордон держал в кулаке здоровенную прядь волос, темная масса волос упала Элис на лицо, на глаза, она откинула их. Скрестила руки на голой груди — согнула тонкий стан, увернувшись верхней частью туловища от удара.

Жирный, задыхающийся Гордон, не замечавший, что со лба, ушей и губ у него капает кровь, уставился на неожиданно возникшего перед ним Эдварда, словно это было привидение. Его кулак, которого удалось избежать Элис, бессильно упал. Гордон залился диким хохотом, напоминавшим скорее звериный рык.