Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

— Не беспокойтесь. Эдвард найдет ту правду, которую ищет.

— Боже мой, но каким образом? И какой ценой? Разве вы не видите, что в этом доме все страдают?

— Не преувеличивайте. Как-никак я при сем присутствую. И буду наблюдать еще тщательней.

— Доктор, ваши наблюдения не помогут. Вы должны забрать его в клинику. Правда!.. Не представляю себе, о чем идет речь. И какую правду он, во имя всех святых, намерен узнать? Он обнаружит только то, что покажется ему истиной.

Доктор задумчиво взглянул на гувернантку.

— А разве другая истина вообще существует? Какую другую истину вы знаете? Испытание состоит как раз в том, найдет ли он истину, какую ищет, в нашем случае это самое важное. И вот еще: следует проверить, поставит ли Эдварда на ноги соприкосновение с истиной.

Гости разбились на кучки. Доктор поднялся. Седая мисс Вирджиния засеменила рядом с верзилой врачом.

— Доктор, неужели и вправду нет другого метода, кроме того, что вы применили? Этот метод, по-моему, бесчеловечен.

Доктор нагнулся к своей собеседнице и с улыбкой шепнул:

— Вы не могли бы стать доктором, мисс Вирджиния.

Все расселись по своим местам.

Слово взял Джеймс Маккензи, брат Элис. Он не заставил себя долго упрашивать. Решение он принял заранее. Решил не касаться «Гамлета». В этом вопросе он не мог пойти на поводу у Эдварда. Тем не менее он хотел говорить, рассказывать, хотел, в частности, нарисовать лорда Креншоу таким, каким тот, по его мнению, был.

Все они видят Гордона в ложном свете. Эдвард исподтишка нападает на него. Элис послала за мной для того, чтобы я поддержал ее, но она во мне обманулась.

Джеймс Маккензи питал слабость к Гордону, своему пышущему энергией зятю, человеку невиданных размеров. Гордон напоминал ему индийского бога Шиву. Этот великан был вполне самобытен. Подобно дикому зверю, нежащемуся в трясине, Гордон с головой уходил в свое писанье и чувствовал себя отлично.

После разговора с Эдвардом Джеймс взялся за Шекспира, перелистал «Гамлета» и дал волю фантазии, а потом наткнулся на «Короля Лира». Король Лир был, пожалуй, в чем-то схож с Гордоном Эллисоном. Что-то в Лире напоминало старого рыцаря из легенды о Жофи, только у Шекспира он стал главной пружиной действия, и окружение у него было соответствующее.

Джеймс Маккензи сразу же ухватился за свою мысль. Кстати, он знал историю короля Лира особенно хорошо. Это было связано с его занятиями кельтским эпосом. И вот Джеймс начал думать и прикидывать. День-другой он просидел взаперти, чтобы собраться с мыслями. Хмурая, почти застывшая физиономия Элис укрепила Джеймса в его решении выступить в защиту Гордона, нарисовать сестре и Эдварду подлинный портрет Эллисона.

Итак, Джеймс Маккензи, изысканный профессор с благородными чертами лица, начал свой рассказ:

— Я буду говорить о Гамлете, но только позже. Ты не возражаешь, Эдвард, если до этого я изберу другую тему?

— Пожалуйста, дядюшка, времени у нас достаточно. Как хочешь.

— Спасибо. С тех пор как лорд Креншоу поведал нам историю молодого рыцаря Жофи (рассказав о его приключениях дома и в Антиохии совсем иначе, чем описывается в старой легенде), с тех самых пор меня занимает одна тема, имеющая некоторые точки соприкосновения с этой историей. Речь идет о сюжете, который заинтересовал Шекспира, и на его основе он создал трагедию. Что, однако, происходило в действительности, никому не известно. Во всяком случае, с уверенностью ничего сказать нельзя. Словом, дело обстоит так же, как в случае с Жофи и Крошкой Ле.

Лорд Креншоу описал семью рыцаря, особенно сына рыцаря, всю подноготную которого он нам раскрыл, если мне будет позволено так выразиться. Седого рыцаря, то есть родоначальника, Гордон вольно или невольно задвинул в тень. Я поступлю иначе. Мне хотелось бы рассказать об отце иного рода, рассказать об иной судьбе. Мой герой — король Лир.

— Ах, так, — произнес лорд Креншоу. — Хорошая идея, Джеймс. Мы подыграем друг другу. Я нашел тему, а ты рассмотришь другой ее поворот.

Маккензи:

— Может быть, не совсем так. Все мы знаем трагедию Шекспира, великую, ужасную, потрясающую трагедию, в центре которой стоит образ старого короля, истерзанного его семьей. Но разве таков был король Лир? Все это поистине театральная интерпретация. Но давайте исключим из трагедии Лира все чисто сценическое: аранжировку, произвольное истолкование характера — словом, все, без чего не бывает героической драмы. Что останется? Лорд Креншоу, непревзойденный мастер рассказа, придал мне мужества и подвигнул на то, чтобы я задал этот вопрос. Кто был в действительности король Лир? Я занимался этой проблемой раньше. Уже давно. А теперь вернулся к прерванной работе, перелистал свои записи. Нашел кое-что в здешней библиотеке, пришлось этим удовольствоваться.

В одном ученом источнике написано: Лир не кто иной, как знаменитый морской бог Нептун. Вот именно, Посейдон со своим трезубцем. Что же касается трех дочерей Лира, то здесь речь идет о трех ветрах: двух бурных и ветерке Зефире — все это довольно точно соответствует характерам трех королевских дочек. И все же ничего не объясняет. Ведь мы хотим знать, как Лир дошел до раздела королевства, который, в свою очередь, привел к таким ужасным последствиям. А об этом в легенде ничего не говорится, увы, не говорится ни слова.

Что потрясает нас в истории Лира, которую мы знаем из изустных преданий и которую нам изобразил Шекспир? Прежде всего то, что несчастный отец — король, обладающий не только великодушием и хитростью, но и умеющий справляться с человеческой злобой и лукавством, ведь иначе король не стал бы королем; и вот этот-то Лир настолько слеп, что делит свое имущество, в результате чего короля обирают до нитки и выгоняют из дому. В конце концов король Лир оказался в опасной мелодраматической ситуации: степь, буря, проливной дождь. Почему это вообще стало возможным? Да только потому, что король был стар и глуп.

Попробуем восстановить в памяти древнюю легенду: на старости лет король Лир спятил и раздарил все свое достояние дочерям, оставив себе какие-то жалкие крохи. Надеюсь, вы знаете крестьянскую присказку: «Кто детям добро раздал, а сам побираться стал, тот черту душу продал». Лир ее не знал. Детки его безжалостно надули. А он разыграл из себя шута. Вспомните, как все это изображено в трагедии. Нельзя удержаться от смеха уже тогда, когда Лир выступает перед своей празднично разодетой семейкой, перед этими жаждущими разбогатеть хитро-сладкими притворщиками; и этих людишек король посвящает в свой план, возникший на горе и погибель в жалкой королевской голове. В план — все раздать дочерям. Семейка слушает, затаив дыхание: итак, Лир хочет, чтобы его ободрали как липку. Сказано — сделано. Уже в тот раз они показали себя во всем блеске. Но Лир ничего не заметил, пока еще ничего не заметил. Он увидел лишь их крокодиловы слезы. Да, они на все согласны. Лир счастлив. Он мечтает о спокойной старости в лоне семьи, думает, что уже достиг этого. А детки тем временем отнимают у старика по частям последнее, придумывая все новые и новые хитрости; причем тупость Лира растет не по дням, а по часам. Простака даже не жаль, невольно смеясь, спрашиваешь себя: что он еще выкинет? Тупость становится неотъемлемой чертой его облика.