Ингвар Амбьёрнсен - Вид на рай

Из этого, выходящего на восток окна я мог видеть под собой все восемь блоков. Каждый блок состоял из трех этажей и сорока двух квартир. Четыре блока выходили на Сельевейен, улицу, которую мама называла «Дорогой жизни», потому что она вела к «ИРМА». Четыре других блока располагались ниже, на Гревлингстиен, но так, что я мог видеть почти половину блока между внешними боковыми стенами верхних. Я начал считать окна, в которых горел свет, и тут впервые обратил внимание на Ригемур Йельсен. По той простой причине, что она напомнила мне о маме. В квартире на третьем этаже одного из блоков на Гревлингстиен стояла пожилая женщина и срывала сухие листья или цветы с комнатных растений на подоконнике. По всему было видно, что она совершала этот обряд ежедневно. Она стояла, слегка наклонив голову набок, как обычно это делала мама, когда занималась своими красными цветочками, называемыми «рождественская радость». Меня словно обухом по голове ударило. Само собой разумеется, я не думал, что там, на третьем этаже блока на Гревлингстиен, стояла моя мама. Но я, признаться, на несколько секунд растерялся. Я буквально впился глазами в эту женщину и попытался пояснить самому себе увиденное. Черты лица женщины я не мог, конечно, хорошо рассмотреть — не позволяло дальнее расстояние. Но ее фигура излучала покой, движения рук были осторожными. Тогда я еще не имел представления, кто она и как ее зовут. Но подумал неожиданно о том, что вот, дескать, предоставляется редкая возможность заполнить свои дни, а вернее нескончаемо длинные вечера и ночи, неким занятием, которое важнее и намного интересней работы по вырезанию из газет изображений с Гру Харлем Брундтланн и наклеиванию их в альбом. (Таких альбомов у меня было уже девятнадцать.) Мое уважение и мой интерес к Гру останутся, безусловно, неизменными — здесь доказательств не требуется. Суть моей идеи заключалась в том, что я начну собирать информацию об одном из соседей по блоку. Начну с нуля и постепенно буду накапливать и накапливать данные о нем, а потом на их основании сделаю соответствующие выводы. Раньше я, наверное, не додумался бы до такого. Но со смертью мамы образовалась в моей жизни пустота, и ее нужно было чем-то заполнить. Конечно, существовала Гру, моя надежда, опора и вера в жизни. Но она была скорее идеалом, причем находящимся далеко от меня. А мама, наоборот, была всегда рядом, близко, я ощущал ее присутствие физически (хотя никогда не задумывался над этим), и именно ее не доставало мне сейчас. Я не хотел иметь никого взамен, Боже упаси! Я не хотел, чтобы меня кто-нибудь утешил, приголубил. И ни в коем случае не хотел навязываться другим людям. Но мысль о женщине, которая стояла непосредственно внизу подо мной и срывала засохшие листья и цветы с растений в горшках, взволновала меня необычайным образом. Она явно прожила долгую жизнь. Видела немало на своем веку, хорошего и плохого. Значит, у нее есть опыт и есть знание. Она находилась недалеко от меня и в то же время — далеко-далеко. Я видел ее. Она не могла видеть меня. Снова возникло это ощущение необходимости контроля. И контроль представлялся мне крайне важным. После смерти мамы ее спальня, белая комната, стояла пустая. Нужно было чем-то заполнить ее, заполнить постепенно, не изнутри, а извне.

Я начал основательно готовиться к осуществлению задуманного. Я человек, можно сказать, весьма и весьма дотошный. Мама всегда говорила: «Эллинг, — говорила она, — о тебе можно сказать все, что угодно, но если ты что делаешь, так делаешь основательно». Что правда, то правда. Возразить нечего. Поэтому согласно своему естеству я должен принять завтра утром не легкий душ, а помыться по-настоящему. Произвести серьезную чистку всего тела. Сначала ванна целый час, горячая, сравнимая разве что с пытками. Я воспользовался остатками соли для ванны, которую подарил маме в прошлом году на рождество. Соль дала хорошую пену и источала сильный цветочный запах. После омовения я скреб себя щеткой и стонал. Потом принял душ. От жгучего кипятка до жгучего холода. Снова и снова вперемежку. Под конец: большое полотенце мамы и чистая одежда — от нижнего белья до верхнего платья. И на удивление — совсем новые носки.

Ротовая полость: полоскание водой «Вадемекум» после основательной чистки зубов.

Никогда не предполагал, что на свете существует да еще поступает в продажу такое количество разнообразных типов биноклей и телескопов. Невероятно! Немыслимо! Смех да и только! Понятно, что в главном городе страны должен быть выбор, и неплохой! Но это!.. Большие и маленькие бинокли, огромные бинокли и малюсенькие бинокли; один желтый, как горчица. А телескопы еще больших размеров, почти, как контрабасы или… не знаю даже с чем сравнить еще. Почти два часа я ходил по центральным магазинам и собирал информацию. Потом пошел в любимую мамину кондитерскую Хальворсена, где за чашкой чая и бутербродом с креветками просмотрел все брошюры. (В толк не возьму, для чего на бутерброде лежал кусочек лимона? Полагается так?)

Относительно быстро я понял, что мне нужен сильный телескоп со штативом. Я выбрал телескоп фирмы «Таско»; он стоил почти десять тысяч крон, был сделан в Корее, и моя интуиция, которой я всегда доверял, подсказала мне, что именно его следовало купить. Оформив, как полагается, покупку, я взвалил эту свинцовую, многообещающую ношу на плечи, пошел в самый большой в городе магазин канцелярских товаров и купил две толстые тетради, которые обычно используют для ведения хозяйственных расчетов, и еще привлекательную на вид авторучку.

Остальная работа заняла два дня. Сосед помог принести с чердака старый письменный стол отца. Потом я выкрасил его в белый цвет и поставил в спальне мамы, в углу, далеко от окна. Позже я принес из подвала все, что годилось для воздвижения «мостика». Восемь ящиков добротной работы из винного магазина, которые дядя Альф, давно покинувший этот свет, использовал для книг. Далее, широкие дубовые доски. Из них отец, насколько я знал, собирался своими руками соорудить нечто вроде секретера, но его планам не суждено было свершиться, а у мамы душа не лежала к ним. «Мостик» был построен двумя ударами молотка. Соседи, разумеется, слышали эти стуки, но что в том противоестественного, если молодой человек производит некоторые изменения в квартире после смерти матери? Наводит порядок, например? Результат оказался лучше, чем я предполагал. В середине комнаты возвышалась теперь платформа, приблизительно в полметра над полом. На эту платформу я взгромоздил старое мамино кресло. А перед креслом, на старом телефонном столике, который стоял раньше в передней, установил телескоп. Когда я сидел в кресле, высота была достаточна, чтобы рассматривать все, расположенные теперь подо мной восемь блоков, а вечером и ночью, когда комната погружалась в темноту, никто, конечно, не мог увидеть меня снизу. Исключено. Но вот днем… Не знаю. Здесь стопроцентной уверенности не было, поэтому я решил со временем исследовать ближе и точнее этот вопрос. А пока я начал наблюдения сразу после наступления темноты. Свет в комнате не зажигал, чувствовал себя в полной безопасности, как зверь в берлоге, глубоко, глубоко под землей. И именно это ощущение безопасности имело для меня наипервейшее значение. Быть «пойманным с поличным» (как обычно говорят), то есть с телескопом, направленным на окна соседей, — действие, позволяющее различные толкования. Да еще какие! Ведь могут сразу подумать, по всей вероятности, о сексуальных мотивах, могут рассматривать меня как грязного мелкого маньяка. От одной этой мысли меня бросило в дрожь и передернуло от отвращения.