Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

Около одиннадцати он сдался, понял, что бесполезно высиживать. Буйство разума, как бы надломившись, улеглось. Однако ощущение ненормального состояния не проходило.

Лалла Кобру продолжала сидеть на кожаном диване под картиной Диесена. Она сразу же облегченно вздохнула, когда он ушел. Сидела долго. Потом она вдруг ударила рукой по подушке, с досадой и в отчаянии: ух!

Она не узнавала себя в том, что случилось: уж слишком подло она вела себя. Она сидела и выискивала в себе корень зла, перерывала все заново. Конечно, ею овладела паника. Она боялась, что Вильгельм Лино может остаться и тогда… конец! пиши пропало!

Вот почему и сказала так. Глупо, глупо было обижать его, да еще подобным образом. Во-первых, он ведь не заслужил этого, а во-вторых, она не имела права ради самой себя. Теперь она хотела бы, чтобы он увидел ее такой, как… да, такой, какой он хотел ее видеть. Ее чувство самоуважения ведь тоже зависело от его мнения и от того, как он оценивал ее.

Что делать? Она вышла в столовую и взяла бутылку шампанского, стоящую на полу, откупорила и выпила полный бокал. Под влиянием спиртного ей постепенно стало ясно: нужно написать письмо. Она знала, ежели что пришло ей в голову, значит, нужно действовать без промедления, как бы с закрытыми глазами. Писать, и сейчас же. Еще не было половины двенадцатого. Потом опустить в почтовый ящик — он получит письмо, вероятно, уже утром.

Она написала:

Дорогой мой, ненаглядный друг!

Печально, что ты застал меня в таком настроении. Заверяю, сама не знаю, что было со мной сегодня. И потом эти мои слова: ты, вероятно, воспринял их иначе, не так, как я думала.

Она грызла ручку пера. Особой ясности эти строчки ему не дадут. Она переборщила, это так, нужно вычеркнуть все, что касается Рагнвальда Кобру и той памятной ночи. Она принялась писать дальше:

Ты видишь, что супружество все еще крепко сидит во мне. Я, как копилка, наполненная прошлым, или иначе, ты помнишь присказку: «Лежал на печи колобок, упал с печи колобок, и никому до него нет дела».

Сама не знаю, что случилось со мной, как я могла обойтись так с тобой. Но ты единственный, кто который в состоянии помочь «колобку». Загляни ко мне завтра поутру, мой бесценный друг. И прости твою Лаллу.

Последнюю строку она написала с закрытыми глазами.

P.S. Я — настоящая скотина.

Она сидела, возбужденная до крайности, чувствуя горький привкус во рту, презирая саму себя. Теперь нужно было придумать причину, почему она позволила себе так выразиться, и заставить его поверить в нее. Ей стало страшно, подумалось, ведь он может интуитивно догадаться, что она провела ночь с другим. Она снова взялась за перо:

Дорогой, бесценный друг. Ты знаешь, у женщин бывают дни, когда они неуправляемы. Тогда мы не совсем в своем уме, не знаем, что творим или говорим. У меня всегда было так, в эти дни я не могу думать об эротическом. Поэтому прости меня. Сама природа говорила во мне. Я должна была понять, конечно, что ты пришел ко мне как друг. Я совершила непоправимую ошибку, но виновна все же, однако, сама матушка природа.

Прости, если можешь, зайди ко мне завтра, я прошу тебя.

Ее буквально тошнило от собственного притворства и вранья, но она теперь хорошо замела следы за собой. Теперь он не смеет подозревать ее. Разве не сказала она раньше насчет того, что можно манипулировать порядочностью? Она должна всегда помнить об одном, о своем месте: собака, которая зарывает задними лапами след.

Если бы она помедлила еще пять минут, она разорвала бы письмо в клочья и выбросила в корзину для бумаг. Но состояние нервозности, в каком она пребывала, побуждало ее к действию. Она схватила письмо. Наклеила марки. Набросила в коридоре шаль и выбежала на улицу. Несколько минут спустя она стояла, запыхавшись, снова в передней.

— Ах, до чего отвратительно лгать! Она помнила, что поступала так много, много раз, иногда будто на нее что находило, не могла справится. Завтра рано утром он получит это гадкое письмо, ее единственный настоящий друг. Нет, так дальше не пойдет, они должны во что бы то ни стало пожениться, и как можно скорее.

Она принесла из столовой начатую бутылку шампанского, села на диван и выпила еще бокал. Она сказала себе: «Шампанское, которое ты сейчас пьешь, досталось тебе от Вильгельма Лино». И это слегка покоробило ее, однако и разгорячило. Побудило поступать вопреки. Сегодня ночью она будет пить его шампанское с Йенсом Бингом. В ней копилось зло, одно зло. Несколько дней назад Лино послал ей корзину с фруктами — виноград сорта изабелла, французские груши и цветы.

Она достала фрукты, которые стояли на буфете в столовой, и красиво уложила их на серебряном подносе. Поставила его цветы в высокую хрустальную вазу. Все это она разместила на маленьком столике в гостиной, который стоял перед кожаным диваном. И еще бутылку шампанского и два бокала.

Часы пробили двенадцать.

Сначала она хотела просто сидеть и ждать, но ей не терпелось. Вихрем помчалась в спальню и начала переодеваться. Хотела все новое, другое, с головы до пят. Она хотела надеть новое красное шелковое платье и плотные красные шелковые чулки, лаковые туфли с золотистыми пряжками филигранной работы. Нижнее белье. Новое, другое! Шелка! Шелка!

Она срывала с себя одежду. Рылась в шкафу, находила и доставала то, что хотела, надевала на себя. Она почувствовала приятный холодок, когда натягивала плотные шелковые чулки. Несколько минут — и она была готова к встрече. Стояла растерянная. Потом опомнилась. Надо распустить волосы и снова уложить их, как полагается.

Она проделала это в один миг, словно буйным ветром пронеслась по волосам. Нервное состояние побуждало ее к быстрым, нетерпеливым и ловким движениям.

На минуту она заколебалась, постояла в нерешительности, почувствовала биение сердца. Потом открыла ящик комода, достала большой футляр, где лежал жемчуг, надела на шею. Застыла, словно ее оглушили. Может быть, не стоит, неприлично, чересчур далеко зашла.

Нет, никакая сила в этом мире не заставит ее снять этот жемчуг…

Ей пришлось ждать еще двадцать минут, пока не пришел Йенс Бинг. Эти минуты показались ей вечностью, причинили настоящую физическую боль. Она бегала по комнате и думала, думала. Что сказать? Да, она расскажет ему всю правду, о жемчуге, о ее ситуации, о Вильгельме Лино, о…

Но когда он позвонил в дверь, она взяла себя в руки и решила, что самым разумным и единственно правильным будет молчать и отвечать только на его вопросы.

Ожерелье слегка покалывало и обжигало кожу вокруг шеи.

Йенс был одет в редингот. Он много думал в эти часы, долгие-предолгие часы ожидания, одно настроение сменяло другое. Сомнение, отчаяние, надежда. И, наконец, он решил, что нужно одеться «по-свадебному». Лалла как-то сказала, что ему очень идет редингот. Но потом вдруг пришла мысль, а что если «свадебное одеяние» потерпит фиаско и должного вознаграждения он не получит?