Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

Ее лицо светилось через стекло бокала с шампанским.

— За тебя, Йенс!

— За тебя, Лалла!

— Тебя что-то мучает, Йенс?

— Сказать, что гнетет меня?

— Давай сядем на диван и спокойно поговорим.

Они сели на диван. Она села там, где имела обыкновение сидеть, в левом уголке, он сел на свое старое место, точно там, где он сидел в дни их былого счастья.

— Ты обиделся на меня?

— Нет, Лалла, но…

— Говори откровенно, я догадываюсь, но хочу услышать от тебя. Давай выкладывай, ты разочаровался во мне?

— Об этом я как раз размышляю. Когда я думаю о твоем письме, в котором ты говоришь, что не смеешь больше встречаться со мной из-за детей, тогда мое уважение к тебе возрастает, и тем самым — моя любовь к тебе. Но когда я думаю, что ты бросила меня на произвол судьбы, тогда я очень и очень обижен.

Она сидела, наклонившись вперед, и слушала. Опять эта вечная справедливость, неужто человек не может позволить себе выкинуть нечто этакое сатанинское! Она сказала: «Знаешь, что меня гнетет? Обязанность выбрать позицию и жить в согласии с ней. Я с ума схожу, как только наступает этот момент выбора, сразу появляется ощущение, что ты будешь навечно привязан к одному месту, не знаешь, что можно, а что нельзя».

Он посмотрел на нее: «Это чувство мне хорошо знакомо».

— Правда? И ты такой же? Она придвинулась к нему вплотную.

— Да, Лалла, я знаю это чувство. Но во мне также живет потребность обрести почву под ногами. Не хочу больше зыбкости, хочу твердости. Как никогда в жизни, именно теперь во мне горит желание связать свою судьбу с одним человеком, с тобой, Лалла! — Он произнес эти слова, и он не лукавил, хотя в душе знал, что их совместная жизнь станет для него каторгой. У нее была власть над ним, она крепко держала его в своих руках. Она манила в опасные края, где есть добро, но есть и зло, эта женщина по имени Лалла Кобру.

— Я тоже пробовала в эту зиму как бы встать на твердую почву. Получив деньги, почувствовала вдруг ответственность, большую ответственность. Я думала, я сказала себе: ради детей ты должна поступиться всем. Я решила жить тихо и неприметно. Как я уже сказала тебе, я вела благообразную жизнь, настолько благообразную, что порою страшно становилось, что из меня получится, получится человек!

Она рассмеялась рассыпчатым смехом.

Он отвечал в том же тоне: «Да, Лалла, я понимаю тебя».

И он обнял ее крепко, крепко, пытаясь тем самым подавить в себе внутреннее волнение. Она не сопротивлялась, только медленно переворачивалась в его объятиях. Он снова попал в ее сети, вовремя, она ведь чувствовала, что он ускользал от нее в меланхолию. Она воспользовалась моментом, она знала, как его можно растрогать.

— Будь снисходителен ко мне, Йенс, я знаю, что ничего хорошего из меня не вышло. Я имею в виду полезного миру. Йенс, мне было девятнадцать, когда я вышла замуж…

Ему сразу стало тяжело, он знал об этой памятной ночи.

Она начала жаловаться на прошлое: «Из меня тоже мог бы выйти человек, а вместо этого получилась ветреная девчонка, злобная бабенка, никчемная домохозяйка».

Она лежала в его объятиях. Он наклонился к ней: «Может, все же немного больше?»

— Если бы только Рагнвальд Кобру обратил внимание на положительное в моем характере, если бы…

Йенс как бы остолбенел: «Ты ведь однажды сказала, что он любил тебя, как мог, от всего сердца!»

Она несколько разочаровалась его ответом. Она ожидала встретить сочувствие и симпатию. Она сдержалась, чтобы не встать и не уйти немедленно.

— Да, он любил меня. В общем-то очень и очень жалко, что досталась ему я, а не другая женщина, понимаешь. Трагедия и для него, и для меня. Да еще его смерть…

— Да, я знаю, Лалла, что означает эта разорванность в чувствах, страдания ума. Но как раз поэтому я люблю тебя. Я люблю тебя, потому что ты стала… такой неспокойной, это же великолепно!

Она услышала по тону, что он теперь принадлежит ей, полностью, без остатка, он попал под власть ее чар.

Она отважилась пойти дальше по этому воздвигнутому ею, но опасному мостику: «Мне так трудно сейчас, Йенс».

— В чем дело, Лалла?

— Да все деньги, понимаешь.

— Но у тебя есть деньги, как ты утверждаешь.

— Господи, но они же не вечны. Видишь ли, Йенс, один человек хочет на мне жениться. Понимаешь, все подходит. Он немного старше меня. Богатый, из благородных, все подходит. Только не самое существенное.

Он думал, что он, наконец, заполучил ее, и вдруг этот рассказ, все рушилось… Он чувствовал, как стынет, немеет тело и как каждое ее слово словно обвивало его стальной нитью. Она думала украдкой: «Скоро, скоро он узнает о Лино, но я могу оправдаться, я сумею убедить его, что это обычная дружба. Замуж я хочу выйти за другого, естественно».

Он сказал, наконец: «Господи, но почему ты не хочешь выйти за меня? Мы были бы отличной парой, неплохо бы ужились, не особенно мучили бы друг друга».

Он обнял ее крепче: «Хочешь, Лалла, за меня пойти, хочешь? Ты же знаешь, как я люблю твоих детей?»

Она снова замурлыкала: «Не соблазняй меня, Йенс».

— Почему другой, а не я?

— Обычно выходят замуж не за того, кого любят. Ты — друг мне. Приходи, когда позову! Йенс буквально окаменел, потом сказал: «Лалла, ты понимаешь, что ты мне предлагаешь? Не знаю, есть ли на свете женщина, готовая одновременно делить свое ложе с любимым мужчиной и с нелюбимым? У тебя получается так, что ты хочешь жить, проводя будни с одним, а праздники с другим. Мне кажется, что праздники тогда превратятся в будни, станут такими же серыми и непривлекательными. Человек должен иметь одного спутника… Знаешь, я очень одинок».

Она лежала у него на руках, но взгляд ее был далеко-далеко, устремлен в пространство, выражая как бы великую тоску. Она точно рассчитала его воздействие — должно выглядеть, как если бы она обдумывала нечто определенное, о котором не могла или не хотела говорить. Это постепенно возымело на него воздействие, он забеспокоился, хотел добиться ее благосклонности, чтобы она доверилась ему.

Она молчала, и он продолжал.

— Знаешь, Лалла, я уже мужчина, как говорят, в возрасте, а у меня никого, никого нет, и я ужасно, ужасно одинок, одинок.

Она помолчала, потом сказала: «Не хочешь ли ты тем самым сказать, что у тебя ни разу никого не было, мимолетного увлечения… Я не имею в виду тот случай, когда необходимо, природа требует, хотя никогда не понимала, что вас, мужчин, может привлекать в таких женщинах… Но…»

Что-то такое было в ее тоне, что насторожило его, но он все равно продолжал: «Да, но тоска, угнетенность, у меня нет человека… Всех этих бабенок я терпеть не могу. Эротика предполагает близость, интимную близость, но собственное достоинство следует соблюдать. Нельзя предаваться разгулу чувств. А это нелегко, требует большого внутреннего напряжения. Иначе я не могу поступать».