Юрий Герт - Избранное

Из четырех дней, отведенных на Прагу, день мы решили посвятить достопримечательности, о которой слышали давно, а именно — Государственному еврейскому музею.

Мы без труда нашли его — и не в каком-то укромном уголке, на задворках города, а — в центральной его части. Утро было свежее, небо - высокое, голубое, ровные, плотно пригнанные плиты мостовой глянцевито поблескивали, будто смазанные маслом... В начале девятого мы уже подходили к музею. И обнаружили здесь немало людей из нашей экскурсионной группы. Из них только двое, кроме нас, были евреями, остальные - русские, казахи. Всей группой отправились мы побродить по кварталу, отведенному под музей и состоящему из шести синагог, а когда вернулись к открытию кассы, уже вся улочка кишела туристами: шорты, матерчатые цветастые шапочки с узкими гусиными козырьками, спортивного вида старики и старухи, долговязые парни, девицы в мятых "бананах" и майках с выпирающими бугорками сосков. Судя по речи, в основном — немцы. Мы и потом, в поездках по Чехословакии, видели немало немецких туристов, но здесь — впервые в таком количестве... И я, честно говоря, хотя и старался возможно больше сберечь в памяти — старинное, стиснутое на маленькой площадке кладбище с надгробьями, похожими на листы каменной книги, обращенную вниз корешком: Староновую синагогу, ее косую черепичную крышу, будто рдеющую угольным жаром; белую, нарядную, как яблоня, Майзелеву синагогу; ажурную резьбу и утонченный орнамент Испанской синагоги, от которой веет мавританской Альгамброй; ритуальные подсвечники; украшенные изречениями из Талмуда керамические сосуды; бархатные, шитые золотом покрывала для Торы, — хоть я и рассматривал все это, и дивился на каждом шагу тому, что вижу, поскольку история, культура, быт еврейского народа — моего народа — мне ведомы примерно так же, как и остальным спутникам по экскурсии, но в душе у меня все время червячком извивался вопрос: а немцы?.. Да, те самые туристы, которые вместе с нами разгуливают по этим залам, — что они чувствуют, о чем думают... К примеру, когда входят в эти вот помещения, залы — и видят на стенах не копии, а подлинные рисунки детей, которые в Терезина, превращенном в гетто, жили, дожидаясь, пока их погрузят в вагоны и отвезут в Освенцим. 15 тысяч детей прошли через уютный зеленый городок Терезин, прежде чем превратиться в дым и пепел. 4500 рисунков (цветные карандаши, акварель) — вот все, что оставили они. Рисовать их учила Фридл Диккер-Брандейсова. Два года жила она с ними, два года спасала от безнадежности, отчаяния... Пока и сама не стала дымом и пеплом. В соседнем зале — выставка картин, написанных Фридл: она была профессиональным художником, училась в Баухаузе, картины ее — пейзажи, портреты — хранятся в Праге, Брно, Вене. Когда за нею закрылись дверь газовой камеры, ей было сорок шесть лет.

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной, рядом с машинкой, лежит ее портрет. На нем она — за восемь лет до гибели. Какое нежное, какое горькое, какое гордое лицо... Какие глаза... Такие могли быть у Марии, если бы ее Иисуса вели на казнь — не в тридцать три года, а — в пять, в семь, в одиннадцать лет... Мы мало знаем о Фридл, но что знаем о детях, авторах этих рисунков?

...И что знал я о людях, которые стоили перед этими сбереженными кем-то акварельками?.. Что думали они, что чувствовали?.. Почему — в Праге, обильной влекущими туристов местами, — пришли они именно сюда?.. Какими пришли — и какими уйдут отсюда?..

Не знаю, не знаю... Но сам я уходил уже не совсем таким, как пришел.

В то лето - такое уж свалилось на нас везенье! — из Праги мы прямиком приехали в Ригу, а точнее — в Дубулты, в писательский Дом творчества. После того, как, отлученный от редакционной суетни, я прожил уединенно полгода, впечатлений хватало с избытком. Я сторонился, избегал новых, чтобы разобраться в уже накопившихся. Но — не я искал их, они — похоже — меня искали...

Год назад наш друг, ленинградец, человек уникальной эрудиции и не менее уникального интереса к людям, настойчиво посоветовал нам: "Будете в Риге — непременно постарайтесь повидать Клеймана. Необыкновенная личность, необыкновенная судьба... Он вам понравится". Наш друг никогда не ошибался в своих прогнозах... Но тут кое-что меня смущало. А именно: то, что Исаак Лемехович Клейман — адвентист седьмого дня. И мало того — глава местной общины... Я ничего не имел против адвентистов седьмого дня, тем более, что и знал о них крайне мало, почти ничего. Но, с юности застряв в области веры (или неверия) на агностицизме, я так и не сдвинулся с этой точки до сих пор. И боялся, что, зайди между нами разговор на религиозную тему, какой-нибудь неуклюжестью раздосадую вполне, должно быть, достойного человека... Но, с другой стороны, Клейман — один из немногих рижских евреев, узников гетто, избежавших смерти... И вот мы позвонили в городок, расположенный в ста километрах от Риги, представились — и в назначенный день, под проливным, зарядившим с ночи дождем, забрались в рейсовый автобус — "коробочку". Вдвоем — если не считать шофера — мы и ехали всю дорогу, вдвоем и приехали, вышли на автостанции, где нас уже дожидался Клейман.

Странное дело — как, отчего возникают наши душевные симпатии — или антипатии?.. Но едва мы выбрались из автобуса, едва я увидел движущуюся к нам худощавую, энергичную фигуру человека лет шестидесяти, его иссеченное складками лицо с пристальным взглядом голубых, мягко сияющих глаз, едва с характерным латышским акцентом он поздоровался с нами и распахнул дверцу своего далеко не последнего выпуска, но аккуратного, заботливо ухоженного "Москвича", как отчего-то у меня возникло ощущение не нового, а словно бы возобновленного знакомства. И с этой минуты близость между нами, особенная, греющая сердце теплота в дальнейшем лишь возрастали.

В ту первую нашу встречу Исаак Лемехович рассказал нам свою историю — охотно, без упрашиваний. Вот как она запомнилась мне.

Их семья, жившая в Риге, после прихода немцев была, как и все другие еврейские семьи, переселена в гетто. Первое время никто не догадывался о недалеком конце... Клейману было семнадцать лет, когда погибла вся его семья. Ему с приятелем удалось бежать. Две-три недели они скрывались, пользуясь полученными в гетто адресами. Но вскоре Клейман оказался один. В городе, помимо оккупантов, за введенным немцами "порядком" бдительно наблюдали "свои": под контролем находились каждый дом, каждая щелка. У Клеймана оставался последний адрес, последняя надежда. Он пришел в "коммунальную", как сказали бы мы, квартиру, где одну из трех комнат занимали две немолодые женщины, две сестры. Они накормили его, чем смогли, но в дальнейшей помощи отказали. У них на руках уже побывал еврейский ребенок — спасая его, сестры не только себя — малыша тоже подвергали смертельному риску: соседки по квартире относились к ним с подозрением, что-то чуяли... Клейман собрался уходить. "Куда же ты?.." Идти ему — в родном городе — было не к кому. Он что-то ответил. Одна из сестер положила на стол Библию. Раскрыла — не глядя. И, не глядя, провела по странице пальцем... Обе были верующими, адвентистками седьмого дня, — русскими, коренными жительницами Риги. Строка из Библии для них явилась указанием свыше, они спрятали Клеймана у себя.