Арнольд Цвейг - Затишье

Было это в 1908 или 1909 году, он состоял тогда членом кружка камерной музыки «Свободное студенчество».

«Богемцы» бесподобно исполнили квартет в своем первом концерте, самую нежную и самую мужественную полифонию, моментами суровую и гневную на всех четырех инструментах, яростно потрясающую кулаками в лицо смерти, которая уже грозно поднимала свой торжествующий голос в душе Шуберта. И вот четверо до самозабвения увлеченных слушателей, студентов, до сих пор пробовавших свои силы только на Иосифе Гайдне, тотчас же набросились на соль-мажорный шубертовский квартет. Глубокий мир, царивший в те годы, внушил не только Шуберту стремление свести счеты со смертью. Весь характер мышления, все теории, насаждаемые в высшей школе, были окрашены в те же тона: они опьяняли молодежь чарами жертвенной смерти, они служили возвышенной фальсификацией всех естественных чувств в пользу агрессивных подводных течений. Такой дурманящей философией затуманивали головы молодежи из поколения в поколение, преподнося ей пленительную мудрость философов и поэтов: «Сладостно и почетно умирать за отечество». Как и где? От этих вопросов молодежь отвлекали самыми хитроумными приемами. Вторгаться в мирные города и села соседних и даже отдаленных народов тоже называлось «умирать за отечество»…

Помнится, первую скрипку в памятном квартете играла на благородном тесторе [14] Тесторе (здесь скрипка) — фамилия семьи известных итальянских мастеров струнных инструментов, живших в XVIII веке. очаровательная студентка с тонким лицом и копной матово-рыжих волос, медичка Дора Розенберг, тогда уже невеста молодого врача, с которым она по окончании семестра обвенчалась и уехала в немецкую Южную Африку; там в Льютвейнском госпитале в Гротфонтейне они насаждали немецкую культуру и восстанавливали здоровье колонизаторов и солдат, не выдерживавших климата пустыни. Молодые врачи столкнулись с остатками гереро, гордого племени чернокожих воинов, загнанных кайзеровской стратегией в Омахек, в худшую часть Калгари, — туда, где не было колодцев, где мужчины, женщины, вместе со своими детьми и стадами, умирали от жажды только потому, что не хотели покориться захватчикам, прибывшим на бронированных кораблях. Нынче, вероятно, эти молодые врачи сидят под знойным солнцем за колючей проволокой английского концлагеря и в ужасе читают сообщения агентства Рейтер о Германии: о ее внутренних затруднениях, о «позорном» союзе с самыми чудовищными из современников, с ленинскими большевиками. Очаровательная Дора Розенберг, бедный Генгнагель, студент философского факультета, исполнитель партии виолончели, в звуках которой он изливал свою музыкальную душу, еще в 1914 году убитый в Аргоннах, в той самой французской Лотарингии, восточную часть которой Бисмарк в 1871 году отторг от Франции! И тебе, студент-юрист Вернер Бертин, вторая скрипка в квартете, насильственное присоединение Лотарингской земли казалось вполне естественным. Таков «закон победителя, исполняющего приговор истории»!

Писарь Бертин, наконец-то на исходе 1917 года сбросивший с глаз пелену, лежит без сна и тихо насвистывает тему, рожденную бессмертной душой Франца Шуберта, — тему струнного квартета; четыре полых деревянных коробки с натянутыми на них струнами из жил животных и наканифоленный пучок лошадиных волос, превращенный человеческим даром изобретательства в перевернутую дугу, подняли ее на почти неправдоподобную высоту прекрасного, облагороженного звучания. Что в том, что умение музыкантов не соответствовало трудности этого произведения? Все они чувствовали, какое чудо звукописи, какое высокое произведение искусства создал Франц Шуберт. Правда, после месяца работы они сложили оружие, так и не овладев квартетом. «Мы, пожалуй, слишком понадеялись на себя», — сказал в конце концов Генгнагель, виолончелист, самый зрелый музыкант из всей четверки. Но никогда уж не закроются эти ворота, ведущие к последнему кругу подземного царства, к самим праматерям, к первоистокам музыки…

«Что вы здесь ищете, что здесь вы потеряли?» Ничего они здесь не потеряли. Как дикие кабаны, клыками прогрызающиеся сквозь ветви молодой ольхи и бука, чтобы прорваться на земли крестьян, где можно и морковь вырыть, и на капустном поле попастись, — так вторглись мы на французскую землю. Бассейны Лонгви и Брие хотел сожрать этот хищник, этот жирный кабан — образ, возникший по ассоциации с Кабаньим ущельем. Да, мы вторглись во Францию, как вторгались в пределы своих соседей другие государства, как будут вторгаться и впредь… пока человеческая история не созреет и не создаст для государств тех же условий, которые сейчас существуют для отдельных индивидов. В 1871 году всего лишь у двух депутатов рейхстага нашлось гражданское мужество потребовать провозглашения этого человечного закона. То были представители рабочего класса, социалисты, имена их вызывали у студента Бертина, у второй скрипки, лишь чувство протеста и недоумения. Вильгельм Либкнехт и Август Бебель противопоставили себя всей нации; упрямо и враждебно держали себя они среди немцев, вновь объединенных Бисмарком и ведомых им к победе. А нынче? Что ты думаешь нынче, Вернер Бертин, об аннексиях и победе оружия, выражающих смысл и волю истории? «Что вы здесь ищете, что здесь вы потеряли?» О Франц Шуберт! Он сумел в звуках своей непередаваемо прекрасной музыки выразить закон человечного сосуществования народов! Пусть Шуберт, отмеченный смертью, не словами выразил в своем 161 опусе этот закон, пусть он рисовался композитору лишь в неопределенных очертаниях, но зато вся жизнь и самая кончина Франца Шуберта была выражением этого гуманного закона. Смертельно больной, в тисках нужды, композитор создал не только те четыре музыкальные фразы, трудные и чудесные, которые вот уже почти сто лет чаруют восприимчивые души и еще долго будут чаровать. А толкователей, музыкантов, исполняющих квартет почти в совершенстве, встречаешь все вновь и вновь; хотя война тяжело поразила народы Габсбургской империи, но ее правящие круги, которые проявили больше рассудительности и лучше понимали значение искусства, чем вильгельмовская Германия, сумели все же спасти отдельных одаренных музыкантов.

Но какого черта он, Бертин, не спит и в два часа ночи терзает свой мозг всякими размышлениями! Хотя завтра и воскресенье, но надо спать! А может, подняться, набить трубку и набросать следующую сцену Бьюшевской драмы? Еще что придумал! Безрассудство какое!

Едва Бертин, укутавшись в одеяло, закрыл глаза, как его вновь обступило Кабанье ущелье, вновь возникла картина встречи, крайне неожиданной встречи. Он был в числе команды, возившей, разумеется, по узкоколейке снаряды в Орнское ущелье, и вместо саксонских артиллеристов обнаружил там верхнесилезцев, обслуживавших батареи гаубиц из Брига. И вот полдесятка нестроевиков карабкаются вверх по Кабаньему ущелью под командой цветущего юноши унтер-офицера Зюсмана из саперного депо в Гремили.