Арнольд Цвейг - Затишье

Дело Кройзинга — это камешек, скатившийся с горы несправедливостей, и, пока со всех сторон бушует война, у этого камешка особенно острые края. В настоящее время одна из держав открывает путь к заключению мира. Если эта возможность будет упущена, все юноши, которые еще падут, превратятся в кройзингов. Летом шестнадцатого года никто не мог предвидеть такого поворота событий. Вы, вероятно, помните, и об этом еще немало будут говорить, чт о собой представляли мирные предложения нашего кайзера, сделанные двенадцатого декабря шестнадцатого года, если не ошибаюсь, и что за ними последовало. В упомянутое лето я держал в руках камешек с горы несправедливостей и, не зная, куда его положить, раздумывал: не сделать ли его надгробным камнем? Вероятно, я находился в некоем промежуточном состоянии, в состоянии перехода от цельного корнеплода к расщепленному, был чем-то вроде гермафродита, фронтовой скотинкой и в то же время штатским.

Понт громко рассмеялся, к нему присоединились и все остальные.

— Я всегда думал, — едва выговаривая слова сквозь смех, сказал Познанский, — что такое определение можно отнести лишь к тыловым героям. Но я, по-видимому, заблуждался.

— В доме господа бога моего много разных жилищ, — сказал Винфрид, слегка подражая фронтовому священнику Шиклеру, и осушил свою рюмку. В дверь постучали. Он крикнул: — Войдите!

Вестовой Петер Посек закрыл за собой дверь. Он остановился на пороге, вытянулся по-солдатски, показал довольно толстую проволоку, загнутую на одном конце крючком, и спросил:

— Разрешите попробовать, господин обер-лейтенант?

Винфрид вопросительно посмотрел на него.

— Насчет шкафа с оружием, — продолжал Посек. — Господин обер-лейтенант изволили интересоваться охотничьими ружьями. Водриг забрал с собой ключ. Но беде можно помочь.

— Отмычка, — весело уточнил Понт.

Никто не заметил, что затененный угол между окном и задней стеной срезан узкой отсвечивающей коричневым лаком дверью со светлыми филенками под цвет и узор обоев. Теперь, когда дверь привлекла к себе всеобщее внимание, оказалось, что на ней нарисованы те же оленьи панты и изогнутые дугой охотничьи рога, которые на английских цветных гравюрах входят в вооружение доезжачих. Старомодный зам о к не оказал длительного сопротивления, дверь раскрылась, и глазам присутствующих предстали три стройных охотничьих ружья, матово поблескивающих в своих гнездах, одно из них — двустволка.

— Ах ты, продувная бестия! — грозя Посеку пальцем, но очень дружелюбным тоном сказал Винфрид. — С тобой надо держать ухо востро. Подай-ка мне двустволку.

— Все и всегда только к услугам господина обер-лейтенанта! — с жаром воскликнул Посек, протягивая Винфриду ружье.

— Благодарю. — И Винфрид взял двустволку. — Скажешь там, чтобы тебе выдали три сигары. По сигаре за ружье. А отмычку сохраним.

Он точно погрузился в изучение замка двустволки, посмотрел, заряжена ли она, подошел к шкафу, поискал там патроны, нашел, рассмотрел их у окна и положил в треугольный ящик, находившийся в верхнем отделении шкафа.

Тем временем Понт взял ружье, взвесил его на руке.

— Легче нашей винтовочки, знаменитой «коровьей ноги», несмотря на два ствола.

— Кому же придет в голову чуть ли не с пятикилограммовой штукой из металла и дерева отправляться на охоту развлечения ради? — сказал Бертин, в свою очередь протягивая руку за ружьем. Он взял его на изготовку, тщательно целясь в окно, вернулся на диван и опустил ружье между колен, вытянув ноги в зашнурованных ботинках.

процитировал он знаменитое место из монолога Вильгельма Телля. — После чего Телль, — продолжал он, — все-таки целится в губернатора Геслера и всаживает ему в сердце стрелу, к большому удовольствию почтенной публики. Ваш фронтовой священник Шиклер, видно, хочет просветить вас, господин обер-лейтенант, насчет истории большевизма. Давая вам в руки охотничье ружье, он ставит с головы на ноги классическое изречение Мартина Лютера: «Каждый да повинуйся своим правителям, властвующим над ним».

Все трое собеседников вопросительно взглянули на Бертина, но минуту спустя Познанский сказал:

— Когда помещики украли у крестьян право на охоту, так же как право на пастбища и водоемы, принадлежавшие ранее крестьянской общине, они поставили крестьян в полную зависимость от сборов урожая, да и тот правдами и неправдами оттяпывали у них и продавали за границу. Наша великая немецкая революция — крестьянская война — началась в деревне. Крестьянин всегда старался раздобыть оружие, ибо он голодал. Вот тогда владетельные юнкеры и вынимали из таких шкафов свои ружья.

— Предварительно самым бесчеловечным образом поглумившись над этим же крестьянином, — сказал Бертин и, положив ружье на колени, тщательно протер все места на черном матовом дуле, где остались следы от его пальцев. — У нас, не то в последнем, не то в предпоследнем классе, читали для упражнения во французском языке Ипполита Тэна «Происхождение современной Франции». Мне на всю жизнь запомнилось описание крестьян, столь истощенных, что они в поисках какой-нибудь моркови, может быть оставленной по недоглядке, на четвереньках, как животные, ползали по тем самым полям, которые своими же руками обрабатывали (для помещиков, конечно). Не помню, рассказывает ли это Тэн для того, чтобы оправдать крестьянские восстания, которыми началась Французская революция тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Впрочем, редактор, обработавший книгу для школьного издания, изъял подобные выводы. Мы, юноши, делали их сами, но все это было прошлое, история, история Франции. Никому из нас в голову не могло прийти, что спустя десять лет мы сами станем свидетелями таких же исторических событий на нашей восточной границе. Да и как могла прийти нам на ум подобная мысль! У нас все это свершилось бы путем парламентских реформ, а им предшествовали бы словесные битвы между Бебелем и Бюловом с пролитием пота и чернил вместо огневого дождя и крови. И от нашего русского соседа мы ждали чего-то в таком же роде: ведь царь поставил у власти Витте и учредил Государственную думу, предварительно утопив в крови революцию девятьсот пятого года.

— Именно утопив в крови, — повторил Понт.

— Нынче царь довольно-таки мрачно проведет со своей семьей рождественские праздники где-то на Урале, бог его ведает, как называется этот городок, — задумчиво сказал Познанский. — Существует, что ли, закономерность в процессах революции, в формах, в которые выливается это социальное явление? Я говорю о вашей «политической физике», дорогой мой, — обратился он к Бертину. — В моем буржуазном мозгу возникает мысль о тысяча семьсот девяносто втором годе, о рождестве, которое Людовик XVI, в то время уже попросту Людовик Капет, праздновал в тюрьме, в старом Тамплиерском замке… увы, наш брат, когда приезжает в Париж, уже и следа этого замка не находит.