Арнольд Цвейг - Затишье

— Это они! — Более молодые из собравшихся вскочили с мест и бросились к окнам. Ротмистр кинулся к дверям и исчез в коридоре. Унтер-офицер Гройлих открыл окно, высунулся и, махая вытянутой рукой назад, в зал, воскликнул: «Я так и думал!» — и рассмеялся, когда чей-то резкий голос скомандовал: «Закрыть окна!»

Винфрид спросил, кто там командует.

— Какой-то капитан в стальной каске, — ответил Гройлих, — очевидно, офицер, сопровождающий поезд из Двинска.

И действительно, немного погодя тот же обладатель стальной каски вошел в зал ожидания.

— Вы, конечно, понимаете, а вы, коллега, в особенности, — обратился он к Винфриду, — что приближаться к делегации, которую я имею честь эскортировать в Брест-Литовск, воспрещено.

— Понятно, — весело ответил Винфрид. — Да мы же только зрители, сидим на галерке мировой истории.

Капитан рассмеялся, поблагодарил за стакан чаю, который ему предложили, и залпом выпил — чай был чуть-чуть теплый.

— Теперь надо еще успокоить вашего ротмистра, который собирается жаловаться генералу Клаусу.

— Если не самому Шиффенцану, — добродушно кивнул Винфрид, и офицеры обменялись рукопожатием.

— Терринг, — наскоро представился баварец, прощаясь.

Маленькое общество сгрудилось у окон.

На заснеженной станции в ярком свете дня двигались группы мужчин, вернее говоря, людей, ибо среди них находилась и женщина в овчинном полушубке, с платком на голове и в высоких сапогах, какие носят сибирские крестьянки. Штатские, одетые по-городскому, в шубах и ушанках, проходили мимо, вдыхая свежий воздух, бросая окурки, разговаривая друг с другом или с любопытством озираясь.

Капитан фон Терринг вернулся, чтобы попросить сигару — он почуял ее аромат в зале ожидания и заметил, что курит Познанский. Последний любезно протянул ему наполненную сигарами коробку, и Терринг начал комментировать: господин в очках, шагающий по перрону, возглавляет делегацию; это профессор, очень образованный человек, прекрасно изъясняется по-немецки; а вон тот, с остроконечной рыжеватой бородкой, говорят, родственник одного из народных комиссаров; «крестьянка» в платке — та самая женщина, которая много лет назад убила генерала Сахарова; она недавно вернулась из Сибири, где была в ссылке. Затем, по перрону прошел настоящий матрос, с густой гривой и длинной бородой, и крестьянин — настоящий мужик.

— Воистину сам русский народ приехал из России заключить мир, — сказал унтер-офицер Гройлих и, сияя от радости, тряхнул за плечо стоявшего рядом Бертина.

Берб и Софи пытались заглянуть в лицо женщине, которая одним своим присутствием показала этому миру мужчин, что время порабощения женщин прошло и заключение мира касается не только мужчин. Вдруг все эти социалисты исчезли из поля зрения — ушли на другой конец перрона, чтобы поразмять ноги. За ними на некотором расстоянии следовала группа офицеров, среди которых выделялся блестящий морской офицер высокого роста с длинной бородой, по-видимому, балтиец. Грудь его была украшена орденами, широкие погоны сверкали на свету. Кое-кто из его младших товарищей уже снял эти украшения, другие еще сохраняли их. Они жадно схватили сигары, предложенные ординарцем ротмистра.

— Эксперты, — сказал Терринг. — Когда-то эти люди принадлежали к тем, кто повелевал. Надо справиться, не нуждаются ли они в чем, хотя жалко, господин советник, курить вашу прекрасную сигару на воздухе.

Слышно было, как отцепили паровоз и он, пыхтя, перешел на соседний путь; его сменил другой. Раздался сильный толчок: паровоз прицепили к составу.

— Это, по-видимому, наш самовар! — воскликнула сестра Софи. — Надо надеяться, что и делегатов угостят чаем из этого котла.

— Конечно, — ответил Понт, — и пожелаем им доброго пути.

— Бог ты мой, — вполголоса произнес Бертин. — Что за мгновение! Я весь дрожу.

— А кто еще? — спросил обер-лейтенант Винфрид. Ему, очевидно, хотелось ослабить пафос этого возгласа, который показался ему слишком сентиментальным.

Сестра Берб обдала Бертина сиянием своих черных глаз и подала ему сигарету, которую держала в губах.

— Примите это за поцелуй, расщепленный корнеплод!

Каждый и всякий поймет, что приезд делегации для переговоров, означающих прекращение бойни, разгула смерти, подействовал на округ главнокомандующего Восточным фронтом, как электрический ток, от которого зажглись тысячи ламп, пришли в движение тысячи машин, засветились десятки сигнальных аппаратов. Если в маленьком городке Мервинске внезапно зашевелилось все население, военное и штатское, то в других местах приезд делегации еще во много раз сильнее взбудоражил людей. Из недавно завоеванной Риги через Ковно, Вильно и Варшаву до самого Тарнополя и Бухареста передавались слухи об этом событии; оно потрясло человеческие души, как весть о возрождении мира, казалось безнадежно затонувшего; на каком бы языке ни говорило население этого пестрого пояса земли, понятие мира возобладало у него над всеми остальными, окрашивая надежды и думы. Неужели и вправду на смену убийству снова придет мирный обмен мнениями и товарами? Неужели на Востоке и Западе народы, как они ни различны, освободятся от ненависти, которую вдохнули в них война и пропаганда? Неужели кончится время, когда старые хоронят юных, кончится припрятывание продуктов с тайной мыслью запасти что-нибудь на ближайшие недели и не умереть с голоду, так как правительственные декреты, точно невидимой сетью волшебника, отрезали город от сельского окружения. Надежда, вера и сомнение, доверие и недоверие, скептицизм и оптимизм всколыхнули население всей огромной территории между Западным фронтом и Черным морем. На площадях и улицах чужие люди чуть ли не обнимались. «Вы уже знаете? Перемирие, переговоры о мире! В Брест-Литовской крепости! Брест-Литовск! Знали ли вы вообще, что он существует? А теперь он стал новым Вифлеемом».

Удивительно было и то, что во всех областях жизни наступило заметное оживление. В лавках появились овощи, торговцы вдруг уверовали в денежные знаки, обращавшиеся в кассах округа «Обер-Ост». Некоторые из них еще верили в царский рубль, надо же видеть дальше своего носа! Для заключения мира хороши и большевики, а через три месяца от них отделаются, и старый добрый батюшка царь вновь будет печься о старой доброй матушке России. В эту важнейшую неделю в жизни взрослых, да и детей, конечно, дни шли, нанизываясь один на другой, и это движение, это оживление таинственным образом перекинулось на все войсковые части, на все служебные инстанции, на все гарнизоны, на всех ополченцев и солдат, рассеянных по области. Вдруг заинтересовались возрастами. Всех солдат свыше тридцати пяти лет велено было переписать, а не достигших тридцати пяти — заново одеть, прикрепить к сборным пунктам, выделить из старых войсковых соединений — пока что на бумаге, но явно с расчетом на движение в пространстве и времени. Освидетельствование, право на отпуск, знание языков — все это вдруг стало играть роль, как в 1914 году, в начале войны. Никто не оставался без дела, от телефонов прямо-таки дым шел, если можно позволить себе такое смелое сравнение. В архивах газет и служебных инстанций открывались ящики, из них извлекались папки с фотографиями: сотни иллюстрированных журналов требовали портретов принца Леопольда, генерала Клауса, германского, австрийского, турецкого министров иностранных дел, по возможности эффектные изображения мужей, имена которых будут, вероятно, бессмертны: ведь это вестники мира после величайшей катастрофы, в которую ввергло или когда-нибудь еще ввергнет себя человечество; так по крайней мере думали тогда, не подозревая, что это заблуждение, ибо, к счастью, будущее скрыто от человечества то радужной, то мрачной завесой.