Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

– Но больше вы никогда обо мне не вспоминаете, только когда выписываете чек. Да и тогда, мне кажется, вряд ли. До приезда мадам Берман, пока Целеста была еще в школе, и мы тут оставались вдвоем в целом доме, и спали каждую ночь под одной крышей, и я готовила вам еду…

Тут она замолчала. Наверное, ей казалось, что она все объяснила. Теперь я понимаю, как ей тогда было сложно.

– И? – сказал я.

– Мне ужасно неудобно.

– Я пока не могу судить, в чем неудобство.

И тогда она выпалила:

– Я не хочу за вас замуж!

Ничего себе!

– А кто ж хочет-то?

– Я всего лишь хочу человеческого отношения, а не быть ничтожеством и пустым местом, раз уж я делю кров с каким-то мужчиной, каким бы он ни был, – сказала она.

И тут же поправилась:

– С каким-то человеком.

Все это до удивления напоминало слова моей первой жены Дороти: что я часто обращался с ней так, будто мне не было дела, как ее зовут, даже будто ее вообще не было рядом. Да и следующая реплика кухарки была мне знакома из уст Дороти:

– Мне кажется, что вы до смерти боитесь женщин.

– И мне тоже, – сказала Целеста.

* * *

– Целеста, – сказал я, – мы же всегда дружили, правда?

– Вам так кажется, потому что вы считаете меня дурочкой, – ответила Целеста.

– К тому же она еще не в том возрасте, когда женщин можно начинать бояться, – добавила ее мать.

– Так значит, уходят вообще все , – сказал я. – А где Шлезингер?

– Смылся, – сказала Целеста.

* * *

Чем же я виноват, что мне так досталось? Я всего лишь уехал на день в Нью-Йорк, предоставив вдовице Берман возможность переделать прихожую! И вот теперь я стою, окруженный обломками прежней жизни, а она укатила в Саут-Хэмптон ручкаться с Джеки Кеннеди!

– Да уж, – сказал я наконец. – И мою знаменитую коллекцию картин вы, как я понимаю, тоже ненавидите.

Они слегка повеселели – вероятно, потому, что я перевел разговор на тему, которую было обсуждать легче, чем отношения между мужчинами и женщинами.

– Да нет, – сказала кухарка. Сказала Элисон Уайт, Элисон Уайт, Элисон Уайт ! Вполне приличная женщина, милое лицо, подтянутая фигура, густые каштановые волосы. Дело во мне. Это я не вполне приличный мужчина.

– Я просто не вижу в них никакого смысла, – продолжала она. – Наверняка из-за того, что я необразованная. Вот если бы я закончила институт, я бы точно поняла, какие они замечательные. А ту единственную из них, которая мне нравилась, вы продали.

– Это какую же? – спросил я.

Тут и я оживился, в надежде хоть что-то вынести из этого ужаса: свидетельство представителей простого народа о том, какая именно из моих картин, мною при этом проданная, обладала такой силой, что сумела понравиться даже им.

– Где два черных мальчика и два белых мальчика, – ответила она.

Я перерыл все закоулки своей памяти в поисках полотна, висевшего в моем доме, которое можно было бы так описать при наличии воображения и отсутствии образования. Два черных пятна и два белых пятна? Кто это? Похоже опять же на Ротко.

Но потом до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью своей коллекции. Она досталась мне в виде сувенира. Нарисовал ее никто иной, как Дэн Грегори! Это была журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона, о встрече в переулке какого-то городка на Среднем Западе, в прошлом, а не в этом веке, между двумя черными и двумя белыми мальчиками, лет примерно десяти.

На картине было ясно, что они в этот момент раздумывают, стоит ли им подружиться или, наоборот, разойтись в разные стороны[49].

В рассказе чернокожие мальчики носили забавные имена: Герман и Верман. Я не раз слышал, что никто не умел рисовать чернокожих лучше, чем Дэн Грегори. Однако рисовал он их с фотографий. Он мне сразу сказал, что ни один чернокожий никогда не переступит порог его дома.

Я это полностью одобрил. В течение какого-то времени я полностью одобрял все, что он говорил. Я ведь собирался стать, как он. И в этом, увы, немало преуспел.

* * *

Картину с двумя черными и двумя белыми мальчиками я продал одному миллионеру, торговцу недвижимостью и страховыми полисами в Техасе, в городе Лаббок, владельцу самой полной, по его словам, коллекции произведений Дэна Грегори во всем мире. Насколько мне известно, не только самой полной, но и единственной. Он даже выстроил для нее обширный частный музей.

Он каким-то образом вызнал, что я был подмастерьем у Грегори, и позвонил с вопросом, не сохранилось ли у меня каких-нибудь работ моего мастера, с которыми я был бы готов расстаться. У меня была только эта. Я не смотрел на нее уже много лет, поскольку она висела в ванной, примыкающей к одной из многочисленных комнат для гостей, куда мне не было никакой причины заходить.

– Вы продали единственную картину, которая была о чем-то, – сказала Элисон Уайт. – Мне нравилось рассматривать ее и воображать, что случилось дальше.

* * *

А, и еще последнее, что сказала мне Элисон Уайт, перед тем, как уйти вместе с Целестой наверх, в свой флигель с бесценным видом на океан:

– Мы пойдем, чтобы не мешать тут, – сказала она, – и нам теперь все равно, узнаем ли мы когда-нибудь, что находится в амбаре.

* * *

И вот я остался внизу в полном одиночестве. Подниматься наверх мне было страшно. Мне вообще не хотелось больше находиться в этом доме, и я серьезно обдумывал возможность снова переселиться, вернуться в то состояние, в котором я пребывал, когда умер первый муж милой Эдит: полудикий енот в амбаре для картошки.

Тогда я отправился в многочасовую прогулку по пляжу, дошел до Сагапонака[50] и вернулся обратно, воскресив в себе память о своих отшельнических деньках – в голове пусто, в легких свободно.

На обеденном столе лежала записка от кухарки, от Элисон Уайт , сообщавшая, что ужин на плите. Я и поел. На аппетит я никогда не жаловался. Потом выпил немного, послушал музыку. За восемь лет, проведенных мною в профессиональной армии, я приобрел один навык, чрезвычайно полезный и в штатской жизни: как заснуть где угодно, что бы вокруг ни происходило.

Проснулся я около двух ночи, оттого, что кто-то очень нежно массировал мне шею. Цирцея Берман.

– От меня все ушли, – пожаловался я. – И кухарка предупредила, что через две недели она с Целестой тоже уедет.

– Да нет же, – сказала она. – Я с ними уже поговорила, они остаются.

– Слава Богу! Что же вы им сказали? Они же терпеть не могут это место.

– Я пообещала им, что не уеду, и тогда они тоже решили остаться. Тебе бы лучше пойти в постель. Ты с утра не разогнешься, если просидишь здесь всю ночь.

– Ага, – сказал я сонно.

– Мамочка уходила на танцы, но теперь вернулась домой, – сказала она. – В постель, Карабекян. Все будет хорошо.

– Только вот Шлезингера я больше не увижу.