Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

– Женщины никогда не признаются, что в чем-то виноваты, – сказал он. – В какие бы неприятности они ни влезли, они не успокоятся, пока не найдут мужчину, на которого можно свалить ответственность. Правда?

– Правда.

– Ничего не способны принять иначе, чем на свой счет. Можешь о них и не упоминать, вообще не знать, что они рядом, и все равно каждое твое слово они будут считать направленным в их сторону. Замечал?

– Так точно, – сказал я. Теперь, когда он обратил на это внимание, мне казалось, что я и в самом деле замечал такое.

– А время от времени они еще воображают, будто лучше тебя понимают в том, чем ты занимаешься. – сказал он. – Гнать их надо, иначе испортят все, что смогут! У них свое дело, у нас свое. Мы никогда не пытаемся их запрячь в свою работу, а они нас впрягают при первой возможности. Слушай и запоминай.

– Так точно.

– Никогда не связывайся с женщиной, которая хочет быть мужчиной. Это значит, что она не собирается выполнять то, что положено женщинам – то есть, тебе придется делать и то, что положено мужчинам, и то, что положено женщинам. Ты понял?

– Так точно, понял, – сказал я.

Дальше он сказал, что женщины не способны достичь успеха в области искусства, науки, политики, промышленности, поскольку их главное предназначение – рожать детей, поддерживать мужчин и вести хозяйство. Это утверждение он предложил мне попытаться опровергнуть, назвав десять женщин, которые отличились в какой-либо сфере, кроме домашней.

Думаю, что сейчас десятерых я бы нашел, но тогда в голову мне пришла единственно лишь святая Иоанна.

– Жанна д’Арк, – сказал он, – была гермафродитом!

18

Не знаю, каким образом это вписывается в мой рассказ, возможно, что и никаким. Во всяком случае, это самая незначительная деталь в истории абстрактного экспрессионизма, какую только можно себе представить, и тем не менее.

Кухарка, которая, ворча, выдала мне мой первый нью-йоркский ужин, которая все время повторяла: «И что дальше? И что дальше?», умерла через две недели после моего прибытия. Вот в чем заключался ответ на ее извечный вопрос: дальше она упадет замертво в «Фармации Тертл-Бэй», аптеке в двух кварталах от дома[52].

Но вот какая подробность: гробовщик выяснил, что она была не то, чтобы женщиной, и не то, чтобы мужчиной. Она была немного и тем, и другим. Она была гермафродитом.

И еще более незначительное примечание: должность повара при Дэне Грегори немедленно перешла к Сэму Ву, владельцу китайской прачечной.

* * *

Мэрили вернулась из больницы, в кресле-каталке, на третий день после моего прибытия. Дэн Грегори не вышел ее встречать. Думаю, он не оторвался бы от работы, даже если бы в доме случился пожар. В этом он походил на моего отца с его ковбойскими сапогами, или на Терри Китчена с краскопультом, или на Джексона Поллока, брызжущего краской на расстеленный холст: когда он творил, весь остальной мир переставал существовать.

И я стану таким же после войны, и это разрушит мою первую семью, сломает мою решимость стать хорошим отцом. Я никак не мог приспособиться к гражданской жизни, и тут вдруг обнаружил штуку посильнее героина, и такую же безответственную: если начать закрашивать огромный кусок холста одним цветом, то весь мир перестает существовать.

* * *

Грегори отдавал своей работе нераздельное внимание по двенадцать часов в день, а то и больше, и мое ремесло подмастерья оказалось таким образом легче легкого. Ему ничего от меня не было нужно, и тратить время на выдумывание заданий ему тоже не хотелось. Да, он велел мне изобразить мастерскую, но как только он вернулся к своей работе, он, мне кажется, об этом забыл.

* * *

И что же, создал ли я картину его мастерской, которую нельзя было отличить от фотографии? О да, о да.

Но единственным человеком, которому было какое-то дело даже до того, предприму ли я попытку сотворить подобное чудо или нет, был я сам. Я настолько не стоил его внимания, настолько не дотягивал до гениальности, до Григоряна при Бескудникове, настолько не воспринимался им как угроза, как наследник, как что угодно, что с таким же успехом мог бы быть слугой, принимающим заказ на обед.

Неважно! Что хочешь! Мясо! Картину этой мастерской! Какая разница? Цветную капусту!

Ах, так. Ну, я ему докажу.

И я доказал.

* * *

Придумывать для меня работу пришлось его настоящему помощнику, Фреду Джонсу, военному летчику в Первой Мировой. Фред назначил меня курьером, что наверняка явилось тяжелым ударом для курьерской компании, которой они пользовались до тех пор. Кто-то, кому отчаянно нужна была работа – неважно, какая, – потерял ее в тот момент, когда Фред выдал мне пригоршню жетонов на метро и карту города.

Он также приспособил меня к составлению описи ценных предметов в мастерской Грегори.

– Но я же буду мешать господину Грегори работать, – сказал я.

И он ответил:

– Можешь хоть перепилить его пополам, распевая при этом государственный гимн. Он не заметит. Только держись подальше от его рук и не попадайся ему на глаза.

* * *

И в тот момент, когда вернулась Мэрили, я был в мастерской, в двух шагах от Дэна Грегори. Я переписывал в гроссбух обширную коллекцию штыков. Я до сих пор не забыл, каким злом веяло от них, этих наконечников копий, прикрепляемых к ружейным стволам. Один штык был просто заостренным прутом. Другой имел треугольное сечение, чтобы не дать ране закрыться – чтобы кровь и внутренности в ней не задерживались. Еще на одном были зубцы, как у пилы – видимо, на случай, если на пути встретится кость. Мне пришло в голову тогда, что очевидный ужас прошлой войны, к счастью, не позволит больше романтическим образам из литературы и истории погнать нас на еще одну войну.

Теперь-то, разумеется, купить ребенку игрушечный автомат с пластмассовым штыком можно в каждом магазине игрушек.

* * *

Тут снизу просочились звуки, сопровождавшие возвращение Мэрили. Но и я, хотя я и находился в глубоком долгу перед ней, не поспешил ее встречать. Судя по всему, и кухарка, и моя первая жена были правы: я до смерти боялся женщин – вероятно, из-за предательства матери, которая взяла да и ушла, бросив меня[53]. Так сказала сегодня за завтраком Цирцея Берман.

Возможно.

В общем, так: ей пришлось вызвать меня вниз, и я вел себя очень церемонно. Я не знал, что Грегори чуть не убил ее за материалы, которые она мне посылала. А если бы я это и знал, то все равно вел бы себя очень церемонно. Одной из причин отсутствия бурных эмоциональных проявлений несомненно было то, что я ощущал себя уродливым, бессильным и отвратительно девственным. Я был ее недостоин, она ведь была такая красивая, почти как Мадлен Кэрролл, самая красивая актриса на свете.

Надо сказать, что и она тоже обращалась со мной холодно и натянуто, вероятно, отвечая своей церемонностью на мою. И вот еще, может быть: она хотела ясно показать – мне, Фреду, Грегори, кухарке-гермафродиту, всему миру, – что выписала меня сюда с западного побережья не для того, чтобы крутить со мной шашни.