Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

– Ну и что? Ты никогда не был ему другом, а он – тебе. Уж это ты должен понимать.

17

Той ночью мы заключили, судя по всему, какое-то соглашение. Похоже, торговались о его условиях мы уже довольно давно: она требовала того, я – этого.

По причинам, которые она держит при себе, вдовица Берман хочет остаться жить и трудиться здесь, а не возвращаться в Балтимор. По причинам, которые, увы, не представляют для меня никакого секрета, я хочу остаться жить – для чего мне нужен человек ее яркости.

Знаете, на какие уступки она пошла? Она не будет больше говорить о картофельном амбаре.

* * *

Возвращаемся в прошлое.

После того, как Дэн Грегори выдал мне при нашем первом знакомстве задание создать сверхточную картину его мастерской, он объявил, что у него для меня есть очень серьезное сообщение, которое необходимо выучить наизусть. Вот какое: «А король-то голый».

– Я хочу, чтобы ты это повторил, – сказал он. – Несколько раз.

Я послушался.

– А король-то голый, а король-то голый, а король-то голый.

– Превосходное выступление, – сказал он, – неподражаемо, просто шедевр.

Он даже хлопнул несколько раз одобрительно в ладоши. Я не понимал, что от меня требовалось. Я чувствовал себя Алисой в Стране Чудес.

– Ты должен повторять это, так же громко и убедительно, как сейчас, – сказал он, – всякий раз, когда кто-то доброжелательно отзывается о так называемом современном искусстве.

– Ладно, – сказал я.

– Оно – дело жуликов, психов и дегенератов, – продолжал он, – и то, что многие теперь принимают его всерьез, служит для меня доказательством, что весь мир сошел с ума. Ты согласен со мной?

– Конечно, конечно, – сказал я.

– Вот и Муссолини того же мнения. Ты ведь тоже преклоняешься перед Муссолини?

– Так точно, – сказал я.

– Знаешь, что Муссолини сделал бы в первую очередь, если бы пришел к власти в этой стране?

– Никак нет, – сказал я.

– Сжег бы музей современного искусства и запретил слово «демократия». А потом нашел бы слова, которые правдиво описывают нас всех, в прошлом и настоящем, и заставил бы нас признать эту правду о себе. А потом приказал бы увеличить производительность. Или честная работа, или касторка!

Год спустя я наконец решился спросить его, в чем же заключается правда о жителях Соединенных Штатов, и он ответил:

– Испорченные детки, которым не хватает точных и понятных приказов от сурового, но справедливого отца.

* * *

– На рисунках все должно быть так, как на самом деле, – сказал он.

– Так точно, – сказал я.

Он указал в сторону модели клипера, маячившей на каминной полке где-то в неясной дали.

– Это, друг мой, «Повелитель морей», который на одних парусах мог идти быстрее, чем большинство современных грузовых судов[51]! Вот так вот!

– Так точно, – сказал я.

– И когда ты изобразишь его на той чудесной картине, на которой будет нарисована моя мастерская, я буду проверять это изображение с лупой. И на какую бы снасть в такелаже я ни указал пальцем, ты должен будешь сказать мне, как она называется и для чего предназначена.

– Так точно, – сказал я.

– Пабло Пикассо на такое не способен.

– Никак нет, – сказал я.

Он снял со стойки винтовку, «Спрингфилд» под патрон 1906 года, состоявшую тогда на вооружении в пехотных войсках США. Там же висела и винтовка «Энфилд», состоявшая на вооружении в пехотных войсках Великобритании – наподобие той, из которой его, вероятнее всего, и застрелили.

– А изображение этого безукоризненного орудия убийства на твоей картине должно быть настолько правдоподобным, – сказал он, имея в виду «Спрингфилд», – чтобы я смог его зарядить и выпалить по грабителю, забравшемуся в дом.

Он ткнул пальцем в небольшой выступ на дуле и спросил меня, что это такое.

– Не могу знать, – ответил я.

– Штифт штыкового крепления, – сказал он.

Мой словарь обогатится втрое, вчетверо, пообещал он мне, и начнем мы с деталей винтовки, у каждой из которых имеется свое название. От этого несложного перечисления, обязательного к изучению для любого новобранца, продолжал он, мы перейдем к каталогу костей, сухожилий, органов, трубочек и веревочек в теле человека – обязательному к изучению для любого студента-медика. Обязательному и для него самого в бытность подмастерьем в Москве.

Он заверил меня, что из изучения сперва простой винтовки, а потом головокружительно сложного человеческого тела я извлеку духовный урок – ведь именно для уничтожения тела винтовка и существует.

– Что здесь добро и что – зло, – спросил он, – винтовка или этот скользкий, трясущийся, хихикающий мешок с костями?

Я ответил, что тело – добро, а винтовка – зло.

– А известно тебе, что эта винтовка была разработана для американской армии, для защиты нашей чести и нашей родины от злобных врагов?

Тогда я сказал, что это зависит, чья винтовка и чье тело, и что и то, и другое может представлять и добро, и зло.

– И кому принадлежит последнее слово в этом вопросе? – спросил он.

– Богу?

– Да нет же. Здесь, на Земле.

– Не знаю, – сказал я.

– Художникам. И писателям, в том числе поэтам, драматургам и историкам, – сказал он. – Они – судьи в Верховном Трибунале Добра и Зла, и мое место – среди них. Как знать, может, и тебе когда-нибудь удастся стать его членом!

Вот это, я понимаю, мания морального величия!

И вот что мне сейчас пришло в голову: возможно, самое достойное качество абстрактных экспрессионистов, учитывая невероятное количество бессмысленного кровопролития, вызванного криво понятыми уроками истории, состоит в том, что они отказались заседать в подобном суде.

* * *

Я так долго, почти три года, продержался у Дэна Грегори по причине своей покорности, а также потому, что он нуждался в общении, поскольку большинство своих знаменитых друзей он отвадил яростными, беспощадными спорами о политике. Когда я упомянул в первом разговоре с ним, что слышал знаменитый голос Уильяма Филдса с верхушки парадной лестницы, он отозвался, что Филдсу путь в этот дом теперь заказан, как и Элу Джолсону, и всем остальным гостям, которые разделили с ним трапезу этой ночью.

– Не понимают, и не желают понимать! – сказал он.

– Так точно, – сказал я.

Он перевел разговор на Мэрили Кемп. Он заявил, что она и всегда-то была неуклюжая, а тут еще к тому же напилась, вот и свалилась с лестницы. Мне кажется, он тогда уже сам всерьез этому верил. Ему, кстати, ничего не стоило показать мне, с какой именно лестницы, я ведь стоял на верхушке этой лестницы. Но он этого не сделал. По его мнению, мне достаточно было знать, что она свалилась с какой-то лестницы. Какая разница, с какой.

И в продолжение всего последующего разговора о Мэрили он ни разу больше не упомянул ее имя. Она превратилась в «женщин».