Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Зинаида признавалась: ей приятно, что на нее глядят посторонние обжигающим взглядом, на улице заговаривают, когда идет она своей ленивой, разболтанной походочкой, чуть волоча по асфальту сабо. А ей, Нонне, все это к досаде, с Сашей они на всю жизнь. Для нее, Нонны, все остальные мужчины и не существуют, она очень стесняется. Иногда даже Саша ворчит: «Да что ты, Нонна, как маленькая девочка, все закрываешься, прячешься. Я ведь тебе муж. Из постели сразу в халат, никогда не позовешь в ванную спину тебе потереть. Умру, а своей жены в чем мать родила не увижу». Так важным кажется ей, Нонне, что происходит между ней и Сашей, что она об этом ни с кем поделиться не может, а в бухгалтерии в обеденный перерыв женщины часто рассказывают про то тайное, что у них бывает с мужьями. Нехорошо. Как же можно рассказывать, как первый раз поцеловались, как пришли к бабушке, как выпили в тот же день по рюмочке, как бабушка ушла из своего дома на всю ночь до утра к своему двоюродному брату, дяде Егору.

У нее до сих пор сердце холодеет, когда она вспоминает слова: «Я очень хочу, Нонна, чтобы вы были счастливы»— и как оказал это Саша! Тут Нонна и выдавила из себя: «Надо, Саша, идти нам с вами к бабушке». Они весь день оттягивали этот момент, работали допоздна, пока совсем не стемнело, потом отнесли инструменты вправление, в каморку, которую для этого выделили, а уже потом Саша, видно, решился: «Ну, пойдем, Нонна, к бабушке».

Бабушка к этому времени переделала всю домашнюю работу по огороду, задала корм поросенку, подоила корову — бабушка любила жить по старинке, как ее с детства приучили, чтобы все в доме было свое, натуральное, — сидела бабушка и смотрела по телевизору пляски и песни. Они с Сашей вошли в дом через летнюю половину, потом по половичку, раскатанному от порога, по зимней, где у бабушки в углу работал голубой экран. Бабушка в этот момент была увлечена искусством и ничего не слышала, что происходило у нее за спиной. Нонна осторожно дотронулась рукой до ее плеча. «Это ты, Нонна? — спросила бабушка. «Это мы с Сашей». — «С каким еще Сашей?»— бабушка повернула голову, стала вглядываться в Сашин силуэт, но после яркого экрана с трудом различала. «Да выключи ты эту балаболку, да свет засвети, ничего не видно!» Нонна щелкнула кнопкой, телевизор погас, подошла к двери и тронула выключатель на стене. В избе засветилась стосвечовая лампочка под старым желтым абажуром. «Значит, это вы с Сашей, — бабушка наконец-то разглядела парня, которого привела внучка, но старые ее глаза все вглядывались и вглядывались в него. — И зачем ты его привела?» — «Бабушка, — сказала Нонна, набрав побольше в легкие воздуха, — мы с Сашей…» И тут Саша, видимо, решил, что самое тяжелое дело должно быть мужским, перебил Нонну и сказал, вернее, закончил фразу: «Мы решили пожениться». — «Как так пожениться?» — удивилась бабушка. «Ну, расписаться», — разъяснил Саша.

Как же засуетилась бабушка при слове «расписаться». Будто сдуло ее с места. Залетала, как молодая, и в погреб, и ловить уже сонных кур, и оглянуться они не успели, как на столе через час уже целый пир. А во время этой суматохи, пробегая через комнату, бабушка торопливо снимала с Саши дознание: и где живет, и сколько лет, и кто родители, и не будут ли родители против женитьбы. «Да что вы, бабушка, — говорил Саша, — мама в мои дела не вмешивается и против не будет, а отец у меня умер, он старше мамы был на пятнадцать лет». — «Горе-то какое, — говорила бабушка, а на лице ее никакого горя не отражалось, потому что, по всему было видно, Саша ей нравился и она радовалась за внучку. — А в каких папаша твой, Саша, был чинах?» — «В Советской Армии он служил генералом». И это, как потом узнала Нонна, было правдой. «Какой важный был человек!» И тут же, сообразив, какую выгодную партию делает внучка, бабушка снова полетела в погреб за какой-то заветной банкой грибов.

Нонна знала, отчего так суетится бабушка, и на минутку ей стало страшно за себя. Ее мать, которую она даже и не помнила, в свое время говаривала: «Любовь, любовь!» — и уехала из колхоза вслед за настырным вербовщиком резать сайру куда-то на Курильские острова. Уехала, и словно ножом ее отрезало от родной деревни. Только через два года появилась она на два дня, чтобы передать своей матери годовалую кроху, в метриках которой в графе «отец» стоял прочерк, и «любовь, любовь» погнала ее обратно, как перелетную птицу, в далекие восточные края. Первые годы она еще писала изредка бабушке, сообщала, что вроде ее обожатель собирается смилостивиться над ней, расписаться и удочерить свою родную дочь, а потом что-то, видно, перекосилось, и снова оказалась Ноннина мать на Курилах, и дальше бабушке только пришло известие: погибла ее дочь после неудачно сделанной местной умелицей хирургической операции — в больнице, куда ее потом привезли с кровотечением, ничем уже помочь не смогли. Магическим поэтому для бабушки было слово «расписаться». Так боялась она, что и любимая внучка может пострадать из-за черствого и эгоистического мужского сердца.

А потом они втроем сидели за столом, кипел самовар, и на чистой холщовой скатерти стояли и грибы, и мед, и горшок топленого молока, и только что сваренная курица, и бабушка, пододвигая к весело уминающему все подряд Саше то одно, то другое, все выспрашивала и выспрашивала своего внезапного гостя. А когда обнаружила, что намерения его серьезны, предприняла вдруг крутой и решительный маневр. Бабушке так сильно, видимо, хотелось поскорее увидеть правнучка, а времени у нее оставалось немного, как она предполагала, потому что своего часа не дано знать никому, и вот от этой торопливости бабушка и выдвинула совершенно фантастический план. «А чего тянуть, — наверное, думала бабушка, — молодость время горячее, еще натворит что-нибудь этот внезапный жених с хорошим аппетитом, ишь как молотит, уедет в город, надавав обещаний, а потом ищи-свищи ветра в поле». — «А чего тянуть, — сказала внезапно бабушка, — дядя Егор, мой свойственник, как-никак председатель сельсовета. Он вас и окрутит заместо попа. Я сейчас к нему сбегаю, печать у него дома, ключ от сельсовета в кармане, а?» — «А чего, действительно, тянуть, — вскинулся тут и Саша и внезапно покраснел. — Я согласен. А вы, Нонна?»— и пристально посмотрел на будущую жену. А что она могла ответить? Разве могла выдохнуть хоть какое-нибудь слово? Она только опустила глаза и тоже густо, как перед этим Саша, покраснела.

«Ну вот, видите, — засуетилась тут бабушка, — все согласны». И уже сорвалась с места, полетела к дяде Егору, с ним в сельсовет за какими-то книгами и бумагами, по дороге разбудила и привела Зинку, как свидетельницу, а другую свидетельницу, ровесницу самой бабушки, ее соседку, еле спустили с русской печи, где она досматривала третий сон. Ровесница-то и задержала все общество, потому что, узнав причину такой спешки, пожелала явиться не раньше, чем наденет пасхальную юбку, то есть предстанет во всем подобающем случаю блеске, но все ее праздничные доспехи хранились в фамильном сундуке, пересыпанные махоркой, и потребовалось время, чтобы все это стряхнуть и очистить. Но уже потом, когда перед еще неопомнившимися от такого крутого поворота их дел врачующимися предстали все необходимые по закону участники торжественной процедуры, все свершилось вмиг. Дядя Егор, сдвинув на край стола угощение, записал молодых в соответствующую книгу, заполнил свидетельство, шлепнул печатью, приложил к сему руку, потом приложили в соответствующих графах руку свидетели и тут же, за этим самым столом, дальше погнали так поначалу простенько начавшийся пирок. Очень только все жалели, что телевизор уже отговорил, не работает. А потом бабушка быстро и решительно прекратила застолье, мигом собралась, вытолкнула Зинку и свидетельницу и отправилась к дяде Егору. И тут она, Нонна, разглядела большие Сашины глаза. Он взял ее за локти и близко-близко придвинул свое лицо к ее. Нонна только тогда подумала: «Почему же я опять краснею, ведь это же мой муж, суженый?..» И еще успела подумать: «Неужели мне теперь всю жизнь будет так спокойно и хорошо?..»