Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

— Получается, Леша?

— Получается.

— А зачем это нам, Леша? Ты разве хочешь менять работу?

— Нет, не хочу. Другой такой не найдешь.

— А инженер знаешь сколько получает?

— Знаю. Но я ведь не для этого…

— Вот и в газетах пишут, что лучше быть хорошим рабочим, чем плохим инженером. Зачем ты гробишь здоровье? Я тебя и рабочим буду любить всю жизнь…

За меня распорядилась? «Леша, тебе надо всю жизнь крутить гайки? Гайки, гайки, гайки, рубли, рубли, рубли. Больше рублей. В этом году будем покупать дачу, сад сажать для детей! Выйдешь, видишь ли, на пенсию, будешь под вишнями пить чай». Мужчина, видишь ли, — где это она, интересно, вычитала? — должен воспитать сына, построить дом и посадить дерево. Это значит, мне еще корежиться, сажать деревья! Для детей, для жены, для будущего. А что ему сейчас? Солнце жарит, обугливая живот и спину. Как визгливо кричат дети! А море грязное, плавают у берега арбузные корки, куски хлеба. А он, Лешечка, здесь купается.

Лешечка встает, разминает сильные, тронутые ровным загаром плечи. Красивый, видный, чуть лысеющий блондин, и негромко кричит жене:

— Светик, я возьму у тебя из сумки трешничек, пойду выпью холодного винца. Ладно?

Светлана хохочет со студентами. Она понимает, что именно сказал муж, на секунду тревожная тень ложится у нее на лице, но она себя успокаивает: «Ничего, он в отпуске, пусть побалуется».

Через год профбюро автостанции постановило ходатайствовать перед администрацией об увольнении слесаря Воронцова А. К. за систематические прогулы и пьянство. К удивлению Лешечки, особенно непримирим был его старый друг Федор Александрович. В свое оправдание Лешечка ничего высказать не мог. И чего ему надо? Дом есть, семья, хорошая работа.

— Распущенность одна, — поддержала Федора Александровича кладовщица Клавдия, — позорит звание рабочего.

Дома Лешечку ждал новый удар.

— Все. Мое терпение кончилось, — тихо, спокойно, не повышая голоса, сказала Светлана, — я от тебя ухожу.

— И кому ты с двумя пацанами нужна? — усмехнулся Лешечка.

— Федор развелся с Таисией. Мы решили с ним сойтись. Дети его любят.

«Ну, если две такие щуки объединились, то мне крышка. Надо мотать. Завербоваться, что ли, — лениво подумал Лешечка, — или переехать к матери и устроиться в колхоз работать на самосвале?..»

— Это ты, Федя?

— Это я, — отозвался голос в трубке.

— Она умерла?

— Умерла, Костя. Вчера ночью.

— Почему же ты не позвонил?

— Не хотелось лишний раз беспокоить, и так тебе достается, но похороны завтра в час, и я боюсь, некому будет выносить.

— Как всегда со старухами…

Мы помолчали.

— Она дома, Федя?

— В больнице. — Федя старался не произносить слово «смерть». — Но ты, Костя, пожалуйста, подъезжай к дому.

— К половине одиннадцатого?

— К половине одиннадцатого. — Федя размышлял. — А как ты определил время?

— Маршрут известный, слишком часто мы начали ездить по нему. Снаряды падают все ближе.

Мы оба вспомнили позапрошлое лето. Жаркое, как сковородка, солнце и два часа ожидания рейса из Бухары. Потом пришел рейс, мы подождали, когда выйдут все пассажиры, нагруженные фанерными саквояжами с виноградом, сгрузят все чемоданы, и только потом подъехал автокар, чтобы забрать огромный деревянный ящик с зашитым внутри него другим — цинковым. Николай был первым из нашего класса. Первый сорокалетний. Я не верил, что в этом ящике мог поместиться огромный, шумный, бесконечно энергичный Николай. Вот уж в ком было, казалось, здоровья на всех. А тут геологический маршрут в горах, два рюкзака — свой и несмышленыша коллектора, а ночью, под утро, — только вздох, какой-то задавленный крик, и потом два часа несмышленыш с отважным сердцем делал нашему другу искусственное дыхание…

— Да, Костя, тебе то досталось больше всех.

— Ты не переживай. — Я постарался отвлечь Федора, я про себя еще совсем недавно знал, что я-то ломовая лошадь, я-то смогу выдержать все. — Поддерживай Светку. Она, наверное, очень переживает.

— Переживает, — неопределенно ответил Федор. — Прощаемся?

По моим репликам Наташа все поняла. У женщин удивительная реакция. Она сразу сказала:

— За руль ты завтра не сядешь.

— Я возьму казенную.

Потом Наташа расплакалась.

— Господи, ну почему же все так тебя, Костенька, мучают?! Сколько же можно! Ты стал какой-то похоронной командой. А если не хоронишь, то перевозишь мебель, таскаешь какие-то ящики на седьмой этаж. Ну что, твои друзья не могут заплатить лишнюю пятерку, чтобы избавить тебя? Я сама готова уплатить. Вот Колька так же надрывался. Все ему нужно было сразу. И докторская, и друзья, и целый выводок детей завел, и Клавдия с ее претензиями. Ты разве забыл, какая у тебя сумасшедшая работа? В день по четыре стресса. Я завтра позвоню твоему парторгу, заму, твоей секретарше, чтобы они тебя не пускали. Не пущу я тебя завтра никуда! Вызову врача, уложу. Ты вот и сейчас уже весь трясешься. Я представляю, какое у тебя давление.

— Пустишь, Наташа, пустишь. И сама знаешь, что пустишь.

Ночью я долго не мог уснуть. Наташа тоже только делала вид, что спит, лежала на спине, не ворочалась, дышала ровно, лишь иногда придержит дыхание: слушает, гадает, сплю ли я. Наконец я не выдержал.

— Наташа!

Она не ответила. Я протянул к ней руку. Так я и думал: ревет.

— Чего ты, Наташа? Не дури. Евдокия Павловна долго болела да и пожила много.

— Себя жалко. Молодости нашей жалко.

— Ты тоже не забыла?

— Да что, души у меня, что ли, нет?

— И оладьи с медом помнишь?

— Помню.

Первым из нашей компании женился Николай, потом Федор, а мы с Натальей еще бегали по кино, я старался затащить ее куда-нибудь в темный подъезд. Наталья отбивалась, называя меня «извергом», а я говорил, что она меня ни капельки не жалеет.

— Ну что, Наталья, убудет тебя, что ли, если я тебя поцелую?

— «Умри, но не отдавай поцелуя без любви», — отстреливалась Наталья школьной цитатой.

— Дура ты филологическая, — злился я и уже молча тащился до ее подъезда. Тут мы холодно прощались, но едва я приходил домой, раздавался звонок: Наталья точно вычисляла время моей дороги.

— Костя, — говорила Наталья, — это я.

— Ну и что тебе надо?

— Приходи завтра к университету. Пойдем в кино.

— Если достанешь билеты на последний ряд, то приду.

— Достану.

Так мы и перебивались с хлеба на квас, пока не женился Федор. Вся наша компания несколько прибалдела от свадьбы в роскошной гостинице «Варшава». От Светки в белой фате — тогда это еще только входило в моду, от свадебного черного ЗИЛа, кортежа из пяти машин и одуряющих, как тогда казалось, титулов Светкиного отца. Правда, Федора упрекнуть нам было не в чем — женился он по любви к Светке, а не к должности ее отца. А отец, кстати, оказался мужичок простой, свойский.