Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Вскоре после свадьбы Светкины родители уехали в загранку, и Федор начал выдавать журфиксы в четырехкомнатной квартире. В первый же раз все, конечно, ахнули от люстр, натертых паркетных полов — тогда еще не началась эпоха лака, — разнообразия невиданных напитков, которые, правда, выдавались нещедро; тут впервые мы и увидели Евдокию Павловну.

В тот вечер Светка была без ума от своего мужа, своего гостеприимства, своих гостей, она показывала товар лицом, демонстрировала радушие и посуду. То принесет бокалы для пива, то высокие, с тяжелым дном, коктейльные стаканы. Европа! А когда я чуть присовел, пустился в одинокое странствие по квартире.

Я открыл дверь в кухню и сразу же встретился глазами с какой-то бабушкой, которая стоя перетирала возле мойки посуду.

— Что, милок, может, молочка выпьешь? — спросила бабушка.

— Выпью.

— Да ты садись, садись, а дверь закрой. Светланин папа, Святослав Нилыч, когда выпьет лишнее, всегда молока требует.

— А вы бабушка Светланы?

— Я… внучатая я бабушка.

— А что значит — внучатая бабушка?

— А то, что я ее маме, Евгении Григорьевне, довожусь родной теткой.

В этой огромной квартире мы потом бывали с Натальей тысячу раз. Мы перецеловались здесь с ней во всех углах и комнатах. В это время Светка занималась Федором, Федор — Светкой, мы — друг другом, а внучатая бабушка Евдокия Павловна никому не мешала. Мы только заметили, что в самые решающие минуты наших с Наташей отношений неизбежно входила Евдокия Павловна и говорила:

— А я оладушки с медом испекла, может, поедите маленько?

Утром замела метель. Я сидел на кухне за столом и видел, как ветер швырял в окно сухой снег. От окна дуло. Наталья со злыми заплаканными глазами жарила яичницу. Кусок в горло не шел. Я выпил кофе, закурил. Наталья ничего не сказала, только метнула на меня взор, — она не любила, когда я курил в квартире.

— Тебе на цветы дать?

— Нет, не надо, я с премии зажал полсотни.

— Я знала. А может быть, надо Федору сотню-другую подкинуть?

— Нашла кому подкидывать. Да Федя нас с потрохами купит.

Метель за окном разыгрывалась не на шутку. Значит, шофер опоздает минут на десять. Машины, выходя с базы, буксуют, шоферы кроют друг друга, не пропускают на Беговой затор.

— Оденься потеплее, — сказала Наталья, — по радио передавали, сегодня будет до двадцати. И возьми валидол.

Я представил, как мы по морозу повезем Евдокию Павловну в крематорий, в Никольское. Через всю Москву, которую она так, наверное, толком и не видела.

Меня всегда во время похорон удивляло, как живые бросают мертвых. Все кутаются в теплые шубы и шапки, поправляют цветочек и как-то все забывают, что родной человек у них на глазах отбывает в гнездо ледяного безмолвия.

И тут подумал: Евдокия Павловна лежит сейчас на холодном прозекторском столе в одном из городских моргов. Холодная, чужая, рядом с чужими. А может быть, действительно не сразу душа покидает тело? Что тогда? Что тогда думают о нас вчерашние живые?

На работе, не успел я отдать первые распоряжения и отправить секретаршу за гвоздиками на Центральный рынок, как раздался звонок:

— Здравствуй, Костя!

— Ты чего, Федор? — Со вчерашнего вечера я жил с ощущением, что плохая полоса жизни только началась.

— Вчера ночью прилетела теща.

— А Святослав Нилыч?

— По работе не смогли отпустить. Я вот что, Костя, звоню. Теща с утра развила бурную деятельность. Будет еще две машины, а значит, еще два шофера, так что тебе, может, стоит поберечь себя. Тем более я знаю: конец квартала, у тебя план.

— Феденька, — говорю я ему, — у Евдокии Павловны есть еще взрослый правнучек — восемнадцатилетний долбак. Твой сыночек — Валерочка. Рост — сто восемьдесят три.

— Рост — сто восемьдесят пять, Костя. Здесь ты ошибся. Дети растут. Но Валерочки не будет. — В голосе Феди я услышал растерянность.

— Не в тебя растет детинушка, Федя.

— Не в меня, — вздохнул Федя. В тоне его на мгновение послышалась плохо скрываемая ярость. — У него на сегодня, видите ли, каратэ.

— И ты не можешь врезать ему без каратэ? Раньше ты умел.

— Другая генерация, — невесело пошутил Федор. — Так давай к теме, Костик. Если не можешь, не приезжай. Я обойдусь.

— Я что, нехристь? Обязательно приеду, Федя!

К тому времени, когда секретарша Нелличка вернулась с цветами, я уже расправился со всеми неотложными делами: подписал поручение в банк, новую спецификацию на изделие, накачал главного инженера и с уверенностью, что четыре часа завод будет бесперебойно выдавать продукцию, отгружать ее, а Нелличка аккуратно врать в главк и смежникам, что директор Константин Георгиевич Макаров сейчас бродит по цехам вместе со строителями, договариваясь о реконструкции некоторых устаревших заводских подразделений, отбыл на похороны Евдокии Павловны Голубевой, 76 лет, русской, домохозяйки, уроженки деревни Доброе Боровского района Калужской области, находившейся с вышеозначенным директором в добрых отношениях на протяжении последних двадцати двух лет…

Хорошо, что я повидал ее недели за две до ее смерти.

Мы с Федором собрались в баню. Субботу — на баню. Все было заранее оговорено. Машину берем служебную, мою. Федор — ящик пива и закуску. Едем под Москву, в зону отдыха нашего завода: там профилакторий, дом отдыха и банька. Стыкуемся у Федора дома, не рано, часов в одиннадцать, чтобы отоспаться, спокойно позавтракать.

Когда я приехал, Федор лениво ковырял вилкой в тарелке, а Светлана учила его жить. Они снова собирались куда-то на три года — Федор продавать и покупать оборудование для текстильной промышленности, а Светлана, давно сменившая прежнюю специальность на специальность домашней хозяйки, соответственно помогать продавать и покупать вышеозначенное оборудование. И спор шел вокруг дальнейшей судьбы Евдокии Павловны.

Приговор врачей был известен. В клинике Евдокия Павловна уже полежала, теперь ее выписали домой, доживать.

— Но ведь в этом возрасте, — Светлана пыталась взять в союзники и меня, — все жизненные процессы протекают безумно замедленно. Это все может тянуться до бесконечности. А ведь мы, Костя, через три месяца уезжаем за рубеж.

— Но ведь не завтра уезжаем!

— И значит, три месяца мы должны жить в аду, мучиться сами, мучить бедную старуху, а потом, возможно, все бросить на мальчика?

— Света, посуетись, Света, — бурчал Федя. — Ты нам поесть собрала?

— Сейчас соберу. Но давай порассуждаем; Костя, он свой человек. Зачем все эти сложности, если государство в социальном плане готово нам помочь! Разве ты не смог бы устроить Евдокию Павловну в какой-нибудь дом для престарелых, ну, наконец, в какую-нибудь хорошую больницу? И мама так же считает. Она вчера прислала письмо.