Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

И везде, везде в тексте Евангелия (когда вчитывалась, со словарем, в «Текстологию») начинали блестеть такие яркие и неопровержимые знаки реальности той, аутентичной, маленькой, местечковой почти, еврейской жизни — непрестижной (а пуще сказать — ненавидимой) бунтующей все время, непокорной — хоть и числимой римлянами занюханной, провинции Римской империи — из которой-то мягкой местечковости и предпочел быть родом Спаситель мира. Полуграмотные евреи-рыбари рядом, призванные Им — хотя уж мог бы очаровать римских тонкообразованных вельмож! И лишь один «умеющий считать», встроенный в систему — и за это глубоко презираемый всеми нормальными богоизбранными еврейскими голодранцами — «мытарь» Матфей, побросавший, на радостях (еще бы — смыть такое презренное, как богатство и работу на Римские оккупационные власти, — пятно), монеты, и побежавший, хитон задрав, пыль сандалями вздыбливая, со всех ног, сердцем узнав голос Учителя, за Ним по дороге.

Жесткий каламбурчик Иоанна Крестителя (парня, с простым еврейским именем Йоханан — тоже преисполненным библейским смыслом) уж и вовсе развеселил! Выяснилось вдруг, примерно в полчетвертого утра, что когда Иоанн Креститель грозил нерадивым сородичам (Авраамовыми детьми себя нарекающим, и надеющимся быть спасенными просто по праву иудейской крови), что если они будут зазнаваться, Бог «из камней может воздвигнуть детей Аврааму» — оказывается, в жизни-то, произнося это, еще и звучно и остроумнейше использовал игру ивритских или арамейских слов — где «камни» и «дети» — как сборные кубики, в которых всего на одну перестановку кубика разница — и превратить одно в другое действительно можно за секунду.

И уж в буйный восторг привело то, что обнаруженный в Египте, на базаре, усатым английским любителем древностей, крохотный, в девять на шесть сантиметров, клочок бумажки, разом перечеркнул умствования той части богоборцев-ученых, которым зачем-то до смерти, до зуда (как следовало из книги) хотелось отодвинуть датировку написания Евангелия от Иоанна куда-нибудь подальше, в какой-нибудь задний вагон второго века. Рассматривая Райлэндовский лоскуток папируса, форма которого, на репродукции фотографии в книжке, была как нежная машущая читателю ручка — Елена вдруг увидела, что ручка-то эта прибита к кресту, пробита гвоздем, скорчена — и все равно машет в нежном любящем приветствии — как роспись Христа. И такими знаковыми казались обрывки слов, которые Христос (несомненно, намеренно — ведь властен же Бог — даже в этом падшем, враждебном Богу, украденном у Бога сатаной мире, — властен же Бог даже здесь устроить так, чтобы хотя бы слово Божие в письменах дошло до жаждущих именно в таком виде, как Богу угодно!) предусмотрел, небесным авансом, разместить на этом, в двадцатом веке, веке беспрецедентной войны против Бога, найденном рукописном клочке (обнаружение которого разом доказало, что Иоанново Евангелие было написано не позднее, чем в конце первого века — максимум — по самым натянуто-поздним оценкам, — а широко распространено было, в списках, в самых отдаленных от эпицентра Божественного взрыва местах, уже в начале второго века), чтобы еще раз тихо повторить обезумевшему, во всех первоосновах сомневающемуся, суицидальному богоборческому миру: «Всякий, кто от Истины, слушает гласа Моего». Фраза — как отметина на пробитой гвоздем ладони.

«Все правильно, все так и должно быть — если люди отказываются слышать Бога впрямую — Бог предлагает им разгадывать Себя как лингвистическую загадку…» — размышляла Елена. По ее-то личным ощущениям, счетоводческие споры о сроках написания Иоаннова Евангелия, вообще были праздными: ровно потому, что подходили ученые к определению даты, как она видела из текста толстенной книги «Текстологии», с какими угодно ложными инструментами — но только не с единственно верным инструментом личного духа. Евангелие от Иоанна настолько светилось изнутри, освещенное, несомненно, глазами непосредственного свидетеля жизни Христа, настолько неподдельными были совершенно репортажные, максимально личные, детальнейшие подробности — кто куда пошел, кто кого встретил первым (которые не просто невозможно было бы подделать — а просто подделывать было бы незачем — потому что зачастую они ничего в содержательном смысле не добавляли — и даже выглядят, с точки зрения сюжетного содержания, излишними, избыточными — а просто являются отпечатком личных воспоминаний — причем воспоминаний крайне свежих, недавних !) — что Елена с улыбкой думала о том, что совершенно не удивится, если в тот миг, в который разрешатся все загадки (а миг такой, как она не сомневалась, настанет) выяснится вдруг, что четвертое Евангелие Иоанн вообще написал самым первым, сразу же после Голгофских событий — а остальные трое авторов составляли свои Евангелия, пользуясь едиными краткими записями деяний и изречений Христа — чтобы донести Благовестие до разных, удаленных друг от друга общин — вкрапливая в них рассказы других непосредственных свидетелей.

Корпя над выборочным переводом дальше, Елена посмеивалась над болтливым (и в прямом смысле «до смерти» любопытным) непоседливым эрудитом Плинием Старшим и его Младшим племянником — которые оба, заходясь от любви к истории внешней и активничая, умудрились, сами того не допетривая, случайно попасть в истинную, Божью историю — как муравьи в янтарь Вечности: Плиний Младший — тем, что в ничем не приметном 111 году кляузничал императору Траяну на христиан, собирающихся на совместную трапезу в «день солнечный», и спрашивал, как именно с ними расправляться, а Плиний Старший — тем, что задолго до этого, глядючи на общину неудачливых предтеч в Кумране, дал гениальнейшее, на все века вперед, определение монахам: «самый удивительный, вечный народ, в котором никто не рождается, но который вечно обновляется».

Выбрать монашеский путь? Быть иноком в миру, нести свою инаковость как крест? В эти дни Елена еще и еще раз, с волшебным чувством, что все пути открыты, что нет ничего невозможного, думала о том, чего же хочет в жизни. И то — в сладких мечтах видела себя графом Тишендорфом, находящем в мусорном ведре египетского монастыря на выброс приготовленные древнейшие куски манускрипта Библии, то воображала себя Агнес Льюис, вовремя схоронившей мужа, и в дикой жаркой стране по буковкам разбирающей древний язык на палимпсесте, а то — приклеивала себе бороду и пробиралась на Афон. А то — и вовсе видела себя ортодоксальной женой прекраснейшего, с черной густой бородой, яростного христианина — с восьмью детьми; при этом сама она в воображаемой идиллии одета была в длиннющую юбку до полу — а черно-бородатый мужик — выглядел почти как христианский хасид, причем, присмотревшись повнимательнее к этому образу в мечтах, Елена и сама над собой рассмеялась: потому как в черно-бородатом избраннике заметила вдруг Крутаковские хулиганские вишневые глазищи.