Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Расхохоталась и когда в Крутаковских машинописных страничках английского перевода православного Богослужения (пробежав все реплики — которые, после церковно-славянского, по ритму, внутренне узнавала уже на ощупь — без перевода, как стих, зная, что где должно быть по смыслу) обнаружила вдруг удивительную фразу: «Guard the doors!» — реплику священника, непонятно к кому обращенную. Начав вспоминать — что же произносится в этот момент богослужения на церковно-славянском? — Елена явственно услышала в памяти важным сочным баритоном выпеваемое: «Двери! Двери! Премудростию вонмем!» — и поняла вдруг, что совершенно неправильно эту фразу во время богослужений понимала: придавая, в воображении, что-то мистическое этому возгласу про «Двери!» — как некий вход в Божье Царство, в который войти можно Премудростию.

— Да, имеются в виду самые натуральные двери! — как-то счастливо, лучисто разулыбалась Татьяна — в мягкой шерстяной тускло-коричневато-малиновой кофточке, в длинной юбке, с классным журналом под мышкой, чуть заметно перекатываясь с невысокого каблучка на мысок, застыв посреди непереносимо визжащего коридора, когда Елена, после бессонной ночи, прибежала к ней, спрашивать про недоразумение. — Когда были жесточайшие гонения на ранних христиан — они вынуждены были запирать двери перед тем, как готовиться к Евхаристии — чтобы никто из внешних, никто из язычников, никто из репрессивных представителей властей, не ворвался в помещение и не осквернил священное преломление хлеба.

И Елена опять изумлялась тому, что на текст православного богослужения, как на пластинку, записалась та древняя реальность! Guard the doors! Значит, по-русски должны были бы восклицать: «Заприте двери!» или «Проверьте, заперты ли двери!»

Анастасия Савельевна, в эти, самые последние дни перед отъездом Елены, расклеилась, ходила по квартире с двумя ледяными компрессами — на лбу и на затылке — смешно прижимая мокрые холщёвые полотенца руками и жалуясь на мигрень, подстанывая, что невозможно же же же, чтобы, же, с минус десяти, же, опять, же, все растаяло, и подскочило до плюс пяти — что кататься на этих горках и жутких перепадах давления — с ума можно сойти; и как-то, из-за здоровья, что ли — то ли из-за чего-то еще — вдруг размякла, ругаться сил лишилась, а только причитала:

— Не верится даже, что ты за границу едешь… В стране ведь как рабы все всю жизнь прожили… А ты мир увидишь…

Накануне отъезда Елена, после церкви, гуляла одна, на Пушкинской: в матовом, многослойном тумане — молочные реки, кисельные берега; кисель у обочины, молоко в воздухе — и размышляла о том, как же смешно: вот, года два назад, она бы, как и остальные в ее классе, визжала от восторга от возможности выехать в Западную Германию — и вообще — куда угодно, на запад, в не-советский мир. А сейчас — почти физически трудно оставлять Москву — из-за того, что есть теперь здесь чудо: церковь. Щурясь на красные, зеленые, оранжевые яркие гуашевые брызги светофоров — расплывшиеся, из-за водянистости живописной среды, Елена, без всякого светофора, наискосок, по киселю, перебежала от кинотеатра на правую сторону Страстного, и мерно, замедляя шаг, пошла, невпопад, в разреженной спешащей черной вечерней толпе. Не успела пройти и до конца бульвара — как, не веря глазам, углядела впереди, метрах в десяти, с точно таким же ритмом (и, видимо, с точно такой же скоростью — раз не натолкнулась на него раньше) бредущего Крутакова, держащего руки в карманах джинсов, и чуть нахохлившегося, зябко поднявшего хрупкие плечи в кожаной своей куртке. Окликнув его — как ей казалось — очень тихо, для окружающего уличного шума, — Елена застыла — и когда Крутаков обернулся, ей на секунду показалось, что рад он этой безумной, опять не сговариваясь, встрече — так же заполошно, как и она ему. Но когда, не вынимая рук из карманов, подшагал Крутаков к ней, против течения, с ироничной усмешкой на губах — стало ясно, что был это мгновенный обман зрения, из-за озарений цветного тумана.

— Ну, что, да-а-а-рррагуша? — без всякого удивления на лице, мелодично заграссировал Крутаков — заросший опять, с длинной черной щетиной на щеках и подбородке, — весело и нагло, будто разговор они предыдущий закончили секунду назад. — Удалось Темплерррову тебя обррратить в монарррхистки?

— Вот еще… — обиженно процедила Елена, машинально делая шаг вперед.

— Что ж так? — не сбавлял сарказма Крутаков, шагнув вперед тоже, но тут же встал справа от нее, заступорив толпу.

— Крутаков, ну почему ты вот как всегда… — в сердцах начала Елена — но не закончила фразу, а вместо этого расстроенно, размахнув рукой, так что женщина какая-то в толпе сзади заругалась, сказала: — Да потому что все проблемы у богоизбранного еврейского народа начались, когда они начали ныть Богу: «Дай нам царя, как у всех других народов! Хотим царя!» Бог прямо им сказал, что монархия совершенно Ему не угодна, что требуя себе царя — они отвергают Бога, отвергают прямое Божье водительство и закабаляют себя в рабство земным властителям. А у христиан вообще может быть только Один Единственный Царь — Христос.

— Осталась, значит, — иронично выспрашивал Крутаков, не трогаясь с места и чуть уворачиваясь от налетающих на него прохожих, — пррри своих демокррратических убеждениях?

— А кто тебе сказал, что я демократка? — язвила Елена, не понимая, почему вдруг Крутаков к этой дурацкой теме привязался.

— А какова же тогда твоя политическая позиция? — наклонив голову, встряхивая, дуралейски, длиннющими смоляными волосами, зыркал ей в глаза Крутаков — явно издеваясь.

Елене уже плакать хотелось от дурашливого этого, насмешливого Крутаковского допроса.

— Я за профетическое правление, — обиженно выговорила она. — Причем пророком в идеале должен быть каждый. Каждый должен общаться с Богом напрямую… — и двинула вперед по бульвару.

— Вот найдешь себе какого-нибудь юного фрррица в Мюнхене — всю дурррь-то политическую из башки выдует! — расхохотался наконец Крутаков, беря ее под руку. — Нет, хотя, в немца ты, пожалуй, не влюбишься… Тогда в кого же? В негррра там в Мюнхенского в какого-нибудь?!

Елена, резко выдернув из-под Крутаковской руки локоть, развернулась к нему, чувствуя, как пунцово вспыхнули щеки от авантюрнейшей идеи:

— Женька, а ты можешь приехать завтра на вокзал — проводить меня? — и, выговаривая это, уже представляла себе, в каком отпаде будут все мальчики, да и девочки из класса, и — вот тогда уж — совсем не важно про что — пусть хоть про монархию говорит с ней перед поездом Крутаков.

— Еще чего не хватало! — издевательски на нее глянув, засунул опять, ёжась и позевывая, Крутаков руки в карманы джинсов. — Чтоб я тебе там всех женихов ррра-а-аспугал?