Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

В купе становилось жарко. Топили — по интуристской, видимо, разнарядке — вдвое ядрёнее — наплевав на потепление. Вспомнив, что на столике внизу должен все еще (если кто-нибудь перед уходом не спёр) стоять смешной стакан в тяжелом железном подстаканнике, в который Елена, давным давно — неведомо сколько часов назад, набрала воды — кипятка — из сифона у проводницы, и поставила остывать, — Елена присела на корточки, растянула руки между верхними полками, и аккуратно соскользнула вниз. Железнодорожный стакан, к ее изумлению, не только был тут как тут, на уголком свисающей вперед, ярко-белой в темноте, крахмальной, хлопчатой салфетке — но и оказался еще горячим. Улыбнувшись зримой сжиженности этой времени, Елена, поджав ноги, уселась к окну — и, с удовольствием прижавшись лбом к холоду стекла, со странным, волнующим чувством вспомнила опять, что поезд неумолимо приближается к ржавому железному занавесу, и что эту метко запущенную стрелу никто уже не остановит.

Небо над Белорусским вокзалом, когда они отъезжали, было цвета растаявшего эскимо в шоколаде, упавшего с палочки в лужу; и как только отъехали, Елена, усмехаясь забавной, никоим образом не касающейся ее, внутренне, суете вокруг, вот так же, как сейчас, хлопнулась у окна — напротив взъерошенного Феди Чернецова с черными бакенбардами, не снимающего громадную свою, на альпинистский рюкзак похожую куртку с искусственным мехом на отвороте — и громогласно эпатирующего Анюту. И только в блеклом (как внутреннее, утреннее отражение окна) боковом ракурсе, видела, как Дьюрька, увлеченно декламировавший колонку из «Известий», вдруг судорожно вспомнил про хозяйственность и джентльменство, порывисто вскочил, откинул, скомкав, газету, и начал молниеносно разбираться с раскиданным жуткими бедствием всехошних сумок на полу; и чуть приветливее усмехнулась Анюте, взявшей с полки полотенце, чтобы выгнать Чернецова как муху — и тут же, покрутив полотенцем в воздухе, с безнадежным лицом отложившей его обратно. Все эти утренние отражения были как будто бы в стекле — черном уже, ночном, слоистом, двухрамном — до сих пор.

Елена взяла со скатерки железнодорожный сахар — с хрустом разломила пополам голубой бумажный пенальчик, с поездом на обложке: два продолговатых, особой, железнодорожной формы кусочка сахара разломились ровно в серединке. Сахар в темноте купе выглядел тоже, как и салфетка, изумительно белым. Решив, что грызть сахар приятнее будет, все-таки, когда вода в стакане хоть немного еще остынет, и можно будет запивать, Елена выела из обеих половинок сахарную труху — и приросла опять лбом к холодному стеклу, вставляя бегущим, рядом с поездом, в темноте оврагов, электрическим высоковольтным столбам ладонь меж ребер — для верности — чтоб через несколько часов железный занавес и вправду перестал существовать.

Вдруг, с диким грохотом и хохотом, с третьей, багажной полки, выкатился на противоположную верхнюю спальную полку Чернецов:

— Хрюй! Круто! Ты меня так и не заметила! А я с фонариком, за сумками, под курткой от тебя прятался!

Обмерев на миг от неожиданности, Елена моментально щелкнула ночничком в изголовье полки. Чернецов, взъерошенный, кудлатый, кадыкастый, с горбатым огромным носом (горбинка в самом центре), с нелепыми своими нагуталиненными бакенбардами, восседал на верхней полке и сверлил Елену глазами. В правой руке у него была канцелярская тетрадка, а в левой и вправду фонарик — потухший.

— Батарейки кончились!

— А ну вали отсюда! — расхохоталась Елена.

— Хрюююй! — не унимался Чернецов, как-то по-панковски-умело громко всхрюкивая всей носоглоткой и носом. — Ништяяяк! Я дневник сегодня решил начать! Первый раз в жизни!

— Какой еще дневник… Федя, вали, мы же договорились, что ты местами со Жмых махнешься….

— Нет, Ленка, ты послушай, что я написал! — вдруг перейдя на доверительно-интимный говорок и, вентилируя просторы жаркого купе носками, свесив ножки с верхней полки, раскрыл тетрадь. — Сел в купе. Компания подобралась прекрасная… Аня, Лена…

— Федя! — не выдержала Елена. — Что за чушь ты мне тут…

— Хрюююй! — взвыл Чернецов. — Это не чушь! Я, может быть, свои чувства тебе доверяю — а ты обзываешься… Это же дневник… Я, может быть, никогда в жизни этого никому, кроме тебя, не прочитаю!

— Федя, я ненавижу дневники… — встав, уже решительно, поняв, что само по себе это представление не кончится, Елена дергала Чернецова за штанину, пытаясь свергнуть с полки вниз. — Самый гнусный жанр…

— Хрюююййй! — молил, чудовищно деланно-плаксивым голосом, Чернецов. — Ну дослуш-ай! Ай! Ай! Щас упаду! Не дерг-ай! Ай!

— Федя, читать чужие дневники — это дурной тон… Я затыкаю уши! — дергала уже за обе парчины Елена — примериваясь, как бы поскорее, как только его сдернет вниз, мгновенно открыть дверь и его вышвырнуть.

— Хрюй! — вздернул ноги на полку Чернецов. — Хрюй! Но это же я сам тебе читаю! Прошу тебя! Ну дослушай до конца! Я тут немножко же совсем написал! Вот! Слушай! Сели в поезд… А, это я уже читал! Аня, Лена… Вот, вот, самое главное!

— Заткнись немедленно! — Елена, завязав Анино, и без того безобразно помятое уже вагонное полотенце, сделав из него лассо, пыталась словить Чернецовскую увиливавшую ногу.

— Компания подобралась… Всё время думаю об Анне Павловне! — быстро читал с листа, тараторя, отбиваясь от нее и уползая дальше к окну, Чернецов. — Я подумал: а училка-то у нас, классная руководительница — ничего! А что? Анна Павловна — симпатичная женщина! Почему бы мне не влюбиться в нее! Надо за ней начать ухаживать!

— Федя, если ты не заткнешься, я… — вымахивала его полотенцем Елена, одновременно пытаясь зацепить его ногу.

— Вот! Вот! Последние слова! Дослушай! — орал Чернецов, забившись в самый-самый угол и перманентно делая ногами быстрые пассы, чтобы не попасться в лассо. — «Я сейчас лежу в темноте, под курткой, с фонариком. Спрятался под курткой на багажной полке. На верхней полке лежит Лена. Она меня не видит. Лена всех выгнала из купе. Сейчас заметит меня, и тоже…» Ай! Ай! Не надо! Ай! — с фиглярским грохотом Чернецов спрыгнул на пол, изображая, что это Елена его скинула — и, панкуя уже без всякой совести, свернулся на ковровой дорожке калачом. — Ай! Не бей меня! Вот буду теперь тут лежать у твоих ног и страдать!

Елена быстро отщелкнула замочек двери.

— Буду лежать — и кусать тебя за ногу! — воскликнул вдруг Чернецов — и чуть было не впился через джинсы в ее лодыжку.

Вовремя отдернув ногу, выскочив из купе, в ярко освещенный коридор, думая о том, что еще миг — и пришлось бы, вероятно, делать прививки, Елена пыталась понять, как же Чернецов умудрился спрятаться — вроде, мотался туда-сюда, пока она выставляла картежников… Когда ж он успел?