Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1

Был Кудрявицкий еще и знатным певуном — разумеется, при пении не заикаясь вообще — и также умел играть на гитаре.

— Хо-о-о-о! — выразил теперь Кудрявицкий, как мог, восторг от игры Чернецова — и втесался в оставшееся на нижнем лежаке место между Дьюрькой и Черенецовым.

— Над небом голубым есть город золотой… — затянул Чернецов, под романтический перебор.

— А чего это ты «над небом» поешь, а не «под небом»? — заартачилась, под левым боком от Елены, Лаугард — перебив подвывавших сокупейников.

Объяснили. Заспорили: украл ли Гребенщиков и переврал песню сознательно — или случайно недомолвил об истинном авторстве — и по такой же серийной случайности недомолвили об истинном авторстве и в недавнем модном фильме, куда чужую песню вставили.

— Нет: ну что значит «над» небом?! — не унималась практичная Лаугард (на космонавтику в авиационный институт поступать собиравшаяся), пока все остальные Чернецову подпевали. — Это же бессмыслица какая-то! Где — над небом?

Музыка действовала чуть разнеживающе. Хотя все время после крещения Елена избегала резких звуков — чувствуя, как будто они могут разбить что-то внутри — тут, Чернецовский нежный перебор, не раня, словно бы ласково затягивал в странную, настолько нетипичную для Елены картинку — дурацкая какая-то компаша, не близкие друзья рядом (только вон Дьюрька один, грызет сухарь сидит), да и вообще слишком много людей вокруг — и подъездная какая-то забавно-стыдноватая романтика: треньканье на гитаре, полутьма, случайные мальчики вокруг.

— Завтра в восемь утра начнется игра! — нежно пел Чернецов, буравя ее черными маленькими зрачками — заведя репертуар по второму кругу.

Наблюдая за всеми сквозь ставшую уже привычной с момента крещения, янтарно-жарко-золотистую, изнутри светящуюся, собственную, оберегающую ауру, Елена думала о том, что вот ни за какие коврижки во внешнюю эту, смешно-бестолковую, обывательскую жизнь, во всю эту «игру» не войдет. И одновременно чувствовала неизреченное счастье от того внутреннего, обогащавшего все внешние картинки богатства, делающего даже внешнюю ерунду — вот такие вот безнадежно земные нежные сценки — как будто бы более значимыми, наполняющего их смыслом, отсветом замедленной свершающейся вечности.

«Смешно… — обвела Елена глазами всех сидящих в купе, — ведь никто из них не знает об этом живом светящемся счастье, живущем во мне — да и вообще никто из них по большому-то счету ничего обо мне не знает — а ведь именно из-за этого внутреннего света я вижу сейчас и каждого из них как будто в небесной подсветке. Я бы даже не смогла сейчас никому из них этого объяснить — даже если бы сильно захотела!».

Взглянула на важно напыжившегося Воздвиженского, мягко подпиравшего ее под правым боком: надо же! и он даже Чернецову чуть подвывает!

Взглянула налево — на беспокойные руки Ольги Лаугард, хваткие, с узловатыми фалангами пальцев, вечно что-то или кого-то (или сами себя, как сейчас) цепляющие и теребящие, нервные — с нервно содранной кожицей, до крови, в уголках коротких ногтей.

— Лаугард! Ты когда у меня спать ляжешь?! — расхохотавшись, и заранее окрасившись в свекольный колер, вспомнил вдруг Дьюрька крылатые, со времен Ново-Иерусалимского трудового лагеря, слова скучнейшей долговязой дылды и мямли — географа, который, ночью, дежуря по бараку, увидев Лаугард, вышедшую в коридор, занудным голосом механического робота раздраженно, без всякой, разумеется, задней мысли, спросил: «Лаугард, ты когда у меня, наконец, спать ляжешь?!» — «Можно я все-таки не у вас, а у себя спать лягу, Мстислав Николаевич?» — громко, на весь барак, возразила бойкая Лаугард.

И Лаугард, слева от Елены, замахала на Дьюрьку рукой — вздернув в улыбке вверх куничьи свои маленькие щечки — и в скулах ее тут же промелькнуло что-то скандинавское.

— А я помню, там еще коктейль с остроумным названием «Александр Третий», был помните? — улыбнулась Елена.

— Чего-чего? — смутился почему-то Воздвиженский, заслышав свое имя «Александр» — и приняв, почему-то, это за насмешку.

— Захар, кажется, делал! С какими-то местными уголовниками! Трехлитровая банка березового сока, один пузырек «Тройного» одеколона, и одна бутылочка одеколона «Саша» — в общем, смешивали всё, что продавалось в сельпо — больше там ничего не было! «Александр — Третий» называлось! Как же блевотно от них воняло потом!

Воздвиженский дернул носом.

Зашла Аня, сказала, что пора бы уже и честь знать, и что ей «спать охота».

Кудрявицкий, моментально-хитро оценив положение, освободил для Ани место на нижней полке — а сам полез на верхнюю — и обездомевшей Анюте ничего не оставалось, как робко сесть напротив Елены, между Чернецовым и Дьюрькой.

Через минуту, впрочем, скинув чью-то (Дьюрькину) сумку с багажной полки на пол, Кудрявицкий собрался было сесть на ней как король на аменинах, в торце купе — перед самой дверью, на полу — но вместо этого вдруг, вызывающе обращаясь к Ане, Кудрявицкий, картинно заикаясь, уведомил:

— А ввввот м-м-м-мне, м-м-между прочим, не спасть, а ж. ж. ж. ж.рать ах-х-х-хота! Д-д-д-да-в-в-вайте пожрем, а? Ща я в-в-вернусь! — и выскочил из купе.

Все задвигались разом. Дьюрька, домучивший сухарь с изюмом, вдруг заверещал, опознав на полу личное имущество, бросился утешать свою сумку, проверять, нет ли на ней синяков, и через секунду вытащил чудом не помятый, чудом уцелевший красный виноград и кучу булочек за одну копейку — выбросив тут же все это на стол, на белую скатёрку.

Елена вытащила несметные, постные запасы Анастасией Савельевной ей уложенной отварной картошки.

Лаугард, сходив в свое купе, выкатила на стол гигантское количество вареных яиц — которые тут же были сметены веером рук, «чтоб не раскатились».

Чернецов бросился куда-то — и вернулся со слямзенной у проводниц плетеной фруктовой корзиночкой — и мытыми, им самим из рюкзака вытащенными, замухренными маленькими киноварно-суриковыми яблочками с черными точками на бочка́х, которые были тут же уложены в корзинку вместе с Дьюрькиным виноградом.

Кудрявицкий вернулся из своего купе с целиковой, запеченной курицей — и шлепнул ее, на выцыганенное у проводниц блюдо.

Воздвиженский — мерным, важным шагом выйдя из купе тоже, с напыженным видом, обернувшись, уведомил Елену:

— Мое место, смотрите, никому не отдавайте!

«Тоже пошел в свое купе, наверное, за своей едой — принести угощения для всех», — удивленно подумала Елена. Но нет, — вернулся Воздвиженский с пустыми руками, и выяснилось, что ходил он в туалет.

Анюта с близоруким обреченным осуждением понаблюдав за общим оживляжем, поохав и попричитав (для порядку), что поспать ей сегодня «видимо, не дадут», залезла и вытащила вечные, педантично-аккуратно в фольгу ее матерью упакованные многоэтажные бутерброды с черным хлебом, маслом и рыбным паштетом.