Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Уже на улице Ольга вдруг снова заволновалась — еще чего-то не хватало:

— Лена, Лена! А давай вернемся и магнитофончик с собой возьмем и кассеты! Прям в электричке будем Гребенщикова слушать и загадки Золы разгадывать? — в фантазии Ольги поездка обрастала все более зрелищной аксессуаристикой.

— Нет, Оль. Ты хочешь, чтоб мы совсем под пэтэушниц с тобой косили?! С кассетником в электричке?

— Ну пожалуйста! — Ольга уже явственно предвкушала моднейший спектакль: удочка, панама, электричка, Боб, озеро, дача.

«Ну пожалуйста» крестной дочери по загадочной причине каждый раз срабатывало безотказнейше — даже когда звучало катастрофически вразрез с собственным желанием Елены.

Вернулись. Взяли кассетник. Выпили на дорожку чаю.

И уж часов после девяти, только, вечера выкатились на улицу. Ольга кокетливо расправляла панаму. Подхватив узкую бамбуковую удочку под мышку, как тросточку, моментально извлекла из сумочки и нацепила еще и темные тортилловы солнечные очки. Которые теперь уж и вовсе смотрелись кичем.

В такт каждому шагу Ольга с бамбуковым звуком ударяла теперь удочкой об асфальт, зажав ее, как посох, в правой руке, — изобилие истошно-бижутерийных копеечных колец на которой — в том числе, почему-то, еще и перстень на большом пальце — придавали этому жесту что-то торжественно-сценическое.

Шансов за двадцать минут домчаться до Белорусского (даже на такси), придать астероидного ускорения электричке, пулей долететь до нужной станции, и мягко хлопнуться в 9.20 на переднее сидение последнего автобуса — уже не было ни малейших.

Елена, с некоторой надеждой, уже подсмеивалась — ожидая, как рыболов-буфф Лаугард сейчас взглянет на часы и поймет, что пора в обратной последовательности снимать все аксессуары и складывать удочки, — и можно будет блаженно остаться дома.

Ольга, однако, тут же почувствовала дезертирское направление мыслей Елены и бодро замахала бамбуком:

— Ну, и прекрасненько! Пойдем от электрички пешком тогда. Прогуляемся! Не возвращаться же теперь домой! Собрались же уже!

Пока добрались до Белорусского, в воздухе уже расплескались чернильные сумерки. Возле входа в вокзал заполошно сновала туда и сюда сгорбленная старушка, в жаркой каракулевой безрукавке не по сезону, и истерическим голоском, так, как будто подзывает по кличке только что потерявшуюся собаку, безостановочно и истошно, на одном вздохе, кричала:

— Роза, роза, роза, роза, роза, роза, роза, роза, роза, роза!

В электричке, отправлявшейся с Белорусского, было судорожно-светло, и совсем пусто.

Долго, минут двадцать, терпко настаивали электрическое освещение — в загустевающей на глазах темноте вокруг, с открытыми дверями, как будто ждали запоздалых пассажиров. Но все, кроме них, уже, видать, сидели по дачам и чаи распивали. И Елена, памятуя об обещанном Лаугард звукопредставлении, искренне радовалась, что оказались одни в вагоне.

Ольга воссела на деревянную лакированную скамью напротив Елены, удочку приткнув как древко знамени между окном и сиденьем — сняла очки и панаму, поставила магнитофон рядом с собой сбоку — но не включала: ждала, пока поезд тронется, для пущего удовольствия.

Уже в самую последнюю секунду перед тем как захлопнулись двери — когда машинист уже объявил скороговоркой, что Немчиновку-Трехгорку-Баковку проследует без остановки — в двери ближайшего к ним тамбура заскочил парень лет тридцати, с недлинной, русой, бородой, ухоженными усами и волнистой шевелюрой, в спортивном костюме и с большой спортивной сумкой наперевес. С какой-то угрюмой полуухмылкой на холёном лице он прошагал вперед по проходу, на них бросив беглый взгляд, махнув мимо; и отправился в самый дальний конец вагона; уселся на маленькую, полуторную лавку, на противоположной от них стороне, поставив сумку перед собой на пол; и уставился в окно; на них больше не обращая, к счастью, ни малейшего внимания.

Ольга на всякий случай посмотрелась в темное окно — пожамкала губой об губу; взбила челку; пятерней бойко растрясла волосы на затылке, чтоб стояли горкой и спадали вперед; потом послюнила правый безымянный палец, и подтолкнула вверх левую подщипанную бровь, а левым мизинцем подправила бровь правую; осталась почему-то недовольна, и от стекла отвернулась.

Как только мимо пошли пешком, заглядывая в поезд, невнятные лица домов, Лаугард (вот оно, путешествие, дождалась) подскочила, как будто ей невмоготу жестко сидеть на деревянных досточках:

— Ле-ноч-ка! Мы же уже совсем скоро! Отсюда же вот! В Ченстохову! — и врубила музыку.

Елена перебралась взглядом в безопасное отделеньице электрички за окном, которое поезд тайно провозил в кармане снаружи: прилепленный за стеклом сот отражения, так выигрышно, под завязку, залитый светом, на совсем уже темной, неразборчивой и выглядящей мифом, неспешно протаскиваемой мимо подложке жилых ульев (в том, соседнем, отделенье были с такими же желтыми деревянными продольными жердочками скамейки, с такими же размякшими лицами две пассажирки, сидящие напротив друг друга — точно всё, вроде бы, было такое же — только казалось почему-то гораздо более уютным. И тихим.) И из последних сил боролась с каким-то тревожным спазмом в поддыхе — по привычке приписав это физической неловкости, которую неизменно испытывала при публичном громком звуке музыки: вне зависимости от музыкального стиля, даже если композиция была самой милой, как только ее начинали заводить на публике и слушали коллективно — она уже мало чем отличалась для Елены, по болезненности тактильного ощущения, от каких-нибудь парадов на Красной площади, глушащих люд бравуром и веселухой, как динамитом.

Вдруг, когда на Беговой открылись и закрылись, никого не впустив, двери, и машинист опять пробубнил про Немчиновку-Трехгорку-Баковку, Ольга, включив погромче музыку, перегнулась к ней через проход и чуть испуганным, но четким, железным голосом выдала:

— Обернись незаметно… Нет, нет, ни в коем случае не оборачивайся! Лучше пересядь ко мне! Изобрази, как будто хочешь насладиться музыкой. Последи за этим человеком. Он на остановке, как только двери открылись, прихватил ручки своей сумки — вот таким жестом! — (чтобы у Елены не оставалось никаких сомнений, каким именно жестом он сумку прихватил, Лаугард со всей силы впилась ей в руку.) — И держал так, пока двери не закрылись. А сам при этом невозмутимо в окно вперился, на сумку даже ни разу не взглянул, как будто специально. А рукой — хвать! — Лаугард опять клацнула рукой. — И напрягся весь! А сам… о-о как! — Лаугард отпустила руки и, спрямив обе ладони, изобразила коридор с боков глаз в направлении окна. — Лен! Если бы я ставила спектакль с его участием, то, как режиссер, я бы велела ему делать такие нарочитые движения руками и глазами только в одном случае: если бы хотела прямо показать зрителям, что он прячет в сумке что-то незаконное, может быть оружие. Что-то страшное!