Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Счастливый!

— Что за совковые суеверия… Ольга… Фу, — промычала Елена в окно Ольгиному отражению, сквозь которое на заднике уже скорей угадывались, чем узнавались, в темноте прокручиваемые на быстрой перемотке сельские достопримечательности.

Проколбасив с минут пятнадцать мимо просторных невидимых полей, мимо большого сельпо, заколоченного мраком, и выехав уже на шоссе — за которым вскоре шли в обе стороны проселочные ответвления, у ближайшего поворота водитель молча — видимо, чтоб не растопилось шоферское сердце от их мольб, и уговоров, и подкупов — раскрыл двери и выгнал их на обочину в кромешную темноту, а сам валко съехал направо и как будто пешком пошел колесами по устланной палыми ветвями проселочной дороге, казавшейся черным оврагом между зарослей акации, со стуком цепляющих за каркас автобуса.

Елена, пожалуй, даже б и испугалась — если б отличнейше не знала отсюда дорогу. Вон там, слева, через поле, был лесок с дубами, куда они с Анастасией Савельевной хаживали, за тридевять земель от Ужарово, за поддубовиками — а чуть ближе сюда, к полю, и чуть правее, редела лиственная роща средней руки — куда все время загуливали с голодухи попастись меж осин несчастные вислозадые коровы, флегматично, отжав трухлявые брусья забора, сбежав с истоптанного в склизкое месиво колхозного выпаса; и в рощице из-за этого, вопреки манящему названию, под осинами, тут и там, водились совсем не подосиновики — а коровьи лепешки; и там даже и днем-то ходить было — как по минному полю. Но туда им, сейчас, с Ольгой, к счастью, совсем не надо было.

— Тут, кстати, слева, за канавкой, на пригорке лесная клубника растет. Это не то чтобы я предлагала поискать поползать. Это я просто так, для сведения. Чтоб тебе приятней идти было.

— А чё? Я ничё! — бодрилась в темноте Лаугард, ударяя при каждом шаге по асфальту посохом. — Фонарик надо было взять из дома! Вот я не сообразила!

— Во-во. Вместо удочки. И магнитофона.

— Да что тебе сдалась моя удочка?! Мешает, что ли?

Шоссе, по которому им нужно было идти прямиком, в это время суток, когда движения не было вовсе, можно было, с известной долей лирического прищура, принять за аллею, или даже гигантскую беседку: сколько хватало глаз (а хватки их требовалось совсем не много — потому что вскоре накатывала горка, заменявшая собой горизонт), по обе стороны шоссе, через каждый десяток их с Ольгой, маломерных, человеческих шагов, размашисто шагали в такт, рядом с ними, своими черными, иссиня-черными, стволами сорокаметровые великаны-липы, клобуки своих теней так глухо нахлобучившие на глаза, что когда нечеловечески гигантские листья слишком низкой ветки, казавшиеся за шаг до этого просто гипертрофированной игрой тени, вдруг мягко мазали по лицу — обе вздрагивали от неожиданности. И не понятно было, как здесь днем автобусы-то да и легковушки-то проедут — явно, липы к рассвету лапы-то поприберут.

Асфальт в этом месте дороги был раскатан безукоризненно — и Елена, причем, даже прекраснейше знала почему: через два километра слева начиналась воинская часть, а справа — полковничьи огородные товарищества; и для каких-то сезонных инспекций солдат заставляли шлифовать и ровнять этот крошечный, образцовый, участок шоссе чуть ли не вручную, чуть ли не пальчиками с уровнемером в зубах.

Своей жизнью живущие липы где-то на самом верху добродушно и лениво поигрывали в покер; и когда после легкого блефа ветерка вынуждены были раскрыть карты, то у всех на руках, как с лица, оказывался стрэйт в масть, причем в одну и ту же.

Снизу же, пока Ольга или Елена сами не налетали на липовые подкрылья, деревья не шелохнулись и изображали приличных — довольные, кажется, тем, что кончилась сумасшедшая канитель с цветением — и теперь ни малейшего внимания не уделяли бутафорским байковым запонкам завязей, болтавшимся у них где и как придется.

Ржаво-вяленых, отработанных, лётных продолговатых мизинчиковых листочков-сёрфингов, стрясённых липами, видно нигде не было. Асфальт закатали явно уже после — чтобы убрать следы.

Навязчиво, в унисон с чернотою воздуха, разило битумом, напрочь забивая все сенсоры. Краюхи шоссе — излишки асфальта, наплывшие на обочину, как после извержения — были как лопнувший, пережаренный кекс. Асфальт пышал жирным теплом. Казалось — дотронься голой стопой и обожжешься, и вмятина в битуме останется. Капельки росы на поверхности дороги зримо мрели и превращались в пар — настолько быстро, что когда Елена и Ольга оборачивались, то наблюдали, как над асфальтом слегка вибрировало миражное море. И то ли асфальт еще не отдал жар дня, то ли и впрямь был закатан только что — Ольга не удержалась и скинула сандали проверить:

— Ой! Прям печка!

И так и побежала дальше по дороге, щупая пятками крупнистый жар.

Шоссейной разметки даже еще наляпать не успели.

Из-за этой ровности дороги — и равношаго́вого мелькания метронома стволов лип — очень скоро все стало казаться совсем нереальным: нереальным казалось, что вот бредут они вот здесь, посреди ночи, совсем одни, в вот эту самую минуту, в этот самый миг, в этот самый век. И даже звезд не видно — из-за этих кущ лип. Уж совсем не по чему свериться — если б даже умели.

Тени начали шалить. Елена и Ольга поминутно айкали и спотыкались — на ровном месте — на перекрестках теней; там, где неожиданно налезали друг на друга сразу несколько сонмищ теневых ветвей, асфальт резко отличался по цвету даже от обычной черноты, был совсем иссиним; чернота делалась еще мокрее, еще глубже. Как яма. И казалось, сверзнешься в нее сейчас. Или, вдруг, наоборот — ступорились, оступались, задержав ногу на полшага — потому что казалось, что прямо перед тобой на асфальте кто-то лежит — и страшно было наступить.

Стараясь не запнуться, на этом-то нереально ровном шоссе, таща в руке раздражающе тяжелый магнитофон (в котором одно утешение — утих; давно кончились батарейки), Елена вдруг заново увидела перед собой все эти морды — и этого благообразного злобыря в электричке, и подлых шустрых старух с семечками у железной дороги, и убогого вора с щавельком и дихлофосом, и говорящую кожаную голову бессердечного шофера — всех этих персонажей, так внезапно, без спросу, вывалившихся на них вдруг из какой-то досадной прорехи в кармане ночи — и ужасно хотелось их запихать поскорее обратно, чтобы их как будто бы и не было; и вообще как-то жалко вдруг стало этого потерянного вечера, и до жути хотелось смотать всё обратно — всю эту чудовищную безмозглую поездочку, замотать как-то назад, чтоб как будто не было. Всё это дурацкое, размотанное в виде нереальной асфальтовой дороги сюда, время. И ругала себя, что зачем-то позволила себя кантовать, увезти, что увязла-таки на целый вечер вот в этой вот жиже жизни — когда, на самом-то деле, хотелось оказаться совсем в другом месте — на Цветном.