Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ой, Лена, Лена, смотри! — запрыгала Лаугард, задирая икры — демонстрируя ей свои негрские пятки (как только они взобрались на горку, и стало посветлее — от висевшего справа на воротах садоводческого товарищества фонаря, верней, лампочки под круглым диском, без всякого плафона). Лаугард застыла: не наклоняясь, встроила, поелозив, ступни в сандали. Вскинув икры, застегнула ремешки.

В дачных домиках, в глубине садовых участков, уже не было ни огонька.

Зато на выходе из липового тоннеля был обнаружен сомнительно оплывший сырой, сырный огрызок луны.

Не си́дя на сидении автобуса (для которого пригорок всегда был как трамплин), а вприпрыжку, с разгона, имитируя крутой съезд под уклон на колесах, бежать на своих двоих — тоже было как-то чудновато. Жесты, свои же собственные движения, чувствовались какими-то уж и вовсе ходульными, вынужденными, лунными, фонарными.

Тени, отцепившись от их ног, шатаясь, бежали навстречу фонарю — дико длинные, худые — казалось, длинней, чем липы — а от фонаря им навстречу, тоже пошатываясь, направлялись призрачные двойники; не доходя до фонаря встречались; следовали краткие объятья графитовых марсиан; еще шаг — и тени, пьяно шатаясь от света, откидывались плашмя назад; и потом нагоняли их с Ольгой, уже сзади, прикинувшись на секунду в полутьме низенькими; и тут же, опять, завидев тусклый фонарь на следующем полковничьем садовом гетто, наглели, обгоняли, принимали привычные удлиненные неземные габариты и с достоинством вышагивали вперед.

Внезапно, из-за следующего холма на шоссе, болтаясь в шатком освещении головами, как кеглями в каком-то жутком кегельбане по мере подъема, выпросталась ватага урлы — человек двадцать пять — кордоном в два ряда. Завидев Ольгу и Елену, кегли ускорили шаг, а потом и вовсе, с дикими криками, побежали, варварски чеканя и разрывая тишину, с ужасающей скоростью — и от долетевших от них в этой теплой тишине репликам от ужаса дыбом встал каждый волосок на руках: обе как-то в секунду, не обменявшись даже не единым словом, только взглянув друг на друга, поняли, что если в оставшиеся пару минут… нет, минуту что ли, меньше, им удастся хоть куда-нибудь спрятаться — то они спасут свою жизнь.

— Оля, осторожно — там колючая проволока. Кончается чуть выше колена. Сразу очень высоко задери ногу и перешагивай. А за ней через два шага — канава, — только и успела сказать ей Елена — показав головой, куда бежать, когда та уже, идиотски подняв свою бамбуковую пику, продиралась сквозь не менее идиотски насаженные хилые, ни от чего не загораживавшие, березки — на зады чьего-то участка.

Сами участки были отгорожены высоким забором из металлической сетки на бетонных столбах — но сзади, между ними и шоссе, шел дополнительны буфер — метров двадцать на двадцать, засаженный кустами, позади каждого участка, — формально никому не принадлежащий, но блюдомый садоводами как собственный редут: траншеи, колючка, — а внутри незаконного надела — иногда соблазнительные ягоды, а иногда тупая картошка.

Елена, хоть и не приезжала сюда уже года три, тут же вспомнила, что в этом садоводчестве есть у нее знакомая — полковничья вдова, к которой, на зады огорода, они с Анастасией Савельевной ходили лакомиться ежевикой — если ломался на полдороги автобус.

Мотнула Ольге головой:

— Чуть-чуть вперед пробежим!

Прячась за кустами, бежали уже по периметру забора — и так неприступно высокого, да еще обсаженного мертвой толщей царапающего, армейского, цепляющего за футболки боярышника, двухметрового в вышину — «живой изгородью», как членовредительски любили говаривать местные садоводы в погонах.

Вот она и ежевика. Тот — или не тот дом? Закричать?

Домики — коробки в центре десяти соток, засаженных яблонями и смородиной, как назло, в темноте (да и на свету) выглядели абсолютно одинаковыми. И абсолютно темными и пустыми.

«Мы ведь сразу выдадим себя, если закричим. А вдруг Лилии Николаевны здесь нет сегодня? А вдруг она спит? А вдруг даже, если заорем сейчас, на помощь-то никто из соседних — то ли спящих, то ли пустых — конурок не выйдет? Кинуться сейчас карабкаться на забор, раздирая боярышник — тоже засветимся моментально. Раньше, чем перелезем».

Урла подбежала уже вплотную.

Рухнули обе, в панике, за стог сена — небольшой, конусообразный, метра полтора всего в высоту, припертый по краям тремя жердями.

Сзади кололись кусты ежевики. Жалилась безбожно крапива. Зато только сейчас они поняли, что оказались в выгодной позиции: со стороны асфальта их заросли, и вообще вся эта широкая довольно полоса задников, куда они нырнули, выглядели кромешной тьмой. А они, наоборот, с яростной четкостью, как на сцене наблюдали каждое движение гопников, метавшихся по шоссе в поиске уже почуянной добычи.

— Не уйдут. Куда здесь?! Поймаем. Куда они денутся, — как в страшном сне посекундно доносились с асфальтовой сцены негромкие фразы, которые явно не могли относиться к ним, да и вообще ни к какой реальности.

Елена не могла решиться — закричать ли? Если ошибиться — и если дом за забором, и соседский тоже — действительно пустые… То помочь никто не успеет.

Справа — следующий, соседский, задник отгорожен был уже матёрейшей, клочками завившейся, колючей проволокой — по пояс почти — и было очевидно, что перескочить через нее беззвучно уже не удастся. В ловушке. И почему-то с незваной яркостью всплыло перед Еленой желто-бежевое, восковое, узкое лицо шестидесятилетней полковничьей вдовушки Лилии Николаевны, предположительно мирно спавшей вот здесь вот, в тридцати метрах, в конурке, за забором; после смерти мужа Лилия Николаевна прямо-таки расцвела: начала читать книжки, томно курила тоненький коричневый мундштук с янтарными прожилками, вальяжно говорила в нос; раздавала всем детям в округе урожай красной и белой, и безобразно крупной столовой черной смородины; шила себе неимоверные хулиганские юбки с лихим нахлестом, и даже еженедельно делала вырезки садовым секатором из архивных расследований в «Московских новостях». Единственным армейским атавизмом, который Лилия Николаевна берегла — видать, в знак траура по мужу — были коротенькие черные усики у нее над верхней бежевой губой.

— Удочку. Опусти свою удочку! — одними губами шепнула Елена Ольге: та рукой судорожно вцепилась в бамбуковый ствол — и бамбук торчал теперь торчком из-за стога и, как нарочно, изрядно дрожал.

Ольга осторожно вдавила бамбук в землю и вцепилась в ее руку:

— Леночка! Что же делать?! У меня в сумке баллончик с нервнопаралитиком. Но только один! А их столько! Может — давай в стог скорей закопаемся?! А?! — Ольга на всякий случай даже обеими руками продемонстрировала в воздухе, как быстро по-собачьи разрывает сено.