Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Ольга, как верный герольд бамбука, обиделась:

— Я же рыболов! Мы сейчас на озеро пойдем! Знаете, как ночью клюет отлично! Вы разве не помните? Я же говорила!

Анастасия Савельевна решительно направилась ко входной двери со связкой ключей:

— Сейчас вот запру вас здесь, снаружи — и все. До утра. Да вы что, в самом деле?! Неуёмные.

— Мам, да ты чего? А если нам пописать выйти захочется?

— Горшок вон в углу.

— Маааам… Да ты чего…

Анастасия Савельевна вдруг изобрела другую меру пресечения:

— Так. Раздеваться тогда обе и марш под одеяло. Одежду я вашу заберу. До утра. Под домашний арест. Чтоб вы даже не вздумали на озеро ломануться, пока не рассветет! Дурьи две башки. Завтра день будет — пойдете и искупаетесь спокойно.

Взволновавшись не на шутку их хиханьками, Анастасия Савельевна подумала еще с секунду. Арестовала еще и удочку. Спустилась с крыльца и сердито ушла к себе в дальнюю комнату.

Спать, конечно, не было ни малейшей возможности. И Ольга, и Елена словно до сих пор не могли вполне вернуться на землю, после чуда избавления от смертельной опасности. Замотавшись в простыни, усевшись (Ольга — белой жужелицей на раскатанном кресле с круглыми высокими подлокотниками, Елена — облокотившись локтями на круглый, шатающийся, тяжелой тканой скатертью с кистями покрытый обеденный стол под громадным платяным абажуром), немедленно же взялись решать крайние, последние (они же первые) проблемы бытия.

Минут через десять эсхатологических бесед, Ольга, отдернув тяжелую занавеску на окне, и глядя на черные заросли пионов и густую вишню, спросила простым (как будто осведомляется о расписании электричек) голосом:

— Лен. А вот скажи, как ты думаешь — все ли спасутся? Мне кажется, что все-таки, рано или поздно спасутся все. Бог никого не оставит в аду.

— Мне кажется, это какой-то упрощенный подход к правилам игры, Оль. А Гитлер? А Сталин? А Ленин? А Ирод? А Иван Грозный? А Нерон? А моральные уроды гэбэшники и гитлеровцы, пытавшие и убивавшие людей? Ты считаешь, это справедливо, если праведники и мученики, которых эти нелюди убивали, не только не будут отмщены, а и как бы будут приравнены к своим палачам? Разве Господь допустит такую несправедливость в Вечности? Я думаю, что спасутся только те, кто кается и кто просит Христа о спасении, кто принял Христа. А что значит «каяться» — если взять греческое исходное слово метанойя — это значит полностью переменить весь строй своего ума, совершить переворот в собственном сознании, обратиться, перестать совершать этот грех, совершить переворот в себе, навсегда отвернуться от своей предыдущей жизни. Господь может простить всё. Но если какой-то человек продолжает убивать, или предавать, или совершать что-то чудовищное, о чем даже молвить страшно — это же тогда уже сознательный выбор этого человека. Этот человек выбирает жить в аду. Земная жизнь — это время выбора. И если кто-то выбирает — своими делами и убеждениями — идти в ад — они в ад и пойдут. И потом… Христос ведь прямо сказал, что есть те, кто пойдет в вечную муку.

— А мне кажется — Господь наш милостив! Он рано или поздно всех спасет и помилует, — возразила Лаугард. — Все спасутся!

— Большой привет тебе от кастрата Оригена.

— Что ты такое говоришь?! — ужасалась в темноте Ольга. — Какого кастрата?!

— Тот факт, что он сам себя кастрировал «ради Царствия Небесного», чтоб не искушаться и чтоб не вводить никого в искушение своей красотой, — рассмеялась Елена, — это, пожалуй, было в нем самым симпатичным и положительным качеством! И выгодно отличало его от церковных демагогов. Возможно, только это и перевесит его абсолютно идиотские идейки, и в частности идейки об апокатастасисе, с которыми он носился — которые, по сути, Бога изображают вруном, шарлатаном и извращенцем. Нет, Оль… Я все-таки не думаю, что все спасутся. Христос, все-таки, сказал по-другому. Ты думаешь, Господь стал бы врать? Нет, не все спасутся. Есть те, кто пойдут в ад, в вечную муку и в вечную смерть. Иначе убийца, мучитель — и его жертва были бы равны.

— Ну… Я же не о злодеях забочусь! Злодеев-то, конечно, не жалко, пусть сдохнут в аду! — приподнялась Ольга и качнула огромный платяной абажур. — Я же о нормальных людях! Предположим: живет какой-то человек — но не успевает при жизни креститься, не успевает уверовать в Бога — и вдруг внезапно умирает! И что — он в ад попадет? В вечные муки? Я понимаю: такие люди — грешники, и тем более, если они не крещеные, но ведь…

— Грешники? — успела выговорить Елена — и чудовищно чихнула — от слетевшей в темноте с абажура пыли. — Мы все, Оленька, законченные грешники. Никто, ни один человек на земле не спасся бы, если бы Спаситель не искупил бы нас Своей кровью. А то, о чем ты говоришь… Ты, в общем-то говоришь о добрых хороших людях, но которые по какой-то причине не успели уверовать по-настоящему, принять Христа и покаяться при жизни… И грехи их не прощены… Возможно, если Христос видит, что в общем-то эти люди творили Божьи дела, то их Христос может выкупить у вечной смерти — уже после физической их смерти — даже тех, кто не принял Христа при жизни. Я убеждена, что ничего невозможного для Христа нет. А уж как Христос распорядится с душами хороших людей, не успевших, по какой-то причине, принять Христа при жизни — я думаю распорядится Христос в миллион крат лучше и прекраснее, чем мы с тобой, грешные, даже представить можем!

Лаугард с счастливейшим выдохом, как будто все мировые проблемы в их присутствии и при их посредничестве только что решены, и зрительствуют они уже при конце истории, вскочила и побежала босиком по полу к стоявшему на буфете матово отблескивавшему ведру с колодезной водой — зачерпнула черпаком, залпом выпила, прямо через край, и резко выпалила:

— Леночка! Я уверена, что с нами больше ничего страшного этой ночью не случится! Давай тихонечко выйдем! У вас здесь есть плащи какие-нибудь?

Удивительным образом, эта мысль, что страшного для этой ночи — уже явно перебор — и что ничего с ними действительно больше не может случиться — не показалась Елене не логичной.

— Зачем плащи — вот же простыни есть! Завернемся! Уже же утро почти! Рассвет ведь уже совсем скоро проклюнется! Побежали скорее на озеро!

Достали из сумок и в мгновение ока напялили купальники, пропущенные вниманием материнской таможни, и, замотавшись поверх в простыни, тихо открыли дверь. Темная теплынь снаружи была такой плотной, выпуклой, что, казалось, придется с силой вныривать в нее. Выпав, вывалившись в эту ночь, подбежали к запертой калитке с хмелем, тихо, справа он нее, перевалили эверест, и полетели уже вприпрыжку — уже в противоположную сторону — в том направлении, куда вдревль Архипыч хаживал за пеньзией и водкой — через другой, густой уже, лес — с укатанной дерновой дорогой, залитой лунным лучом.