Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Елена тут же вспомнила, что когда она как-то машинально сфотографировала парня боковым зрением, он ей тоже не понравился. Но кто ей, впрочем, в общественном транспорте когда нравился? Давно уже научилась на автомате ретушировать и ставить кляксы замазки на агрессивных лицах. Чтобы хоть как-нибудь выжить.

Лаугард включила музыку еще громче. И наклонилась еще ближе:

— На боевика похож. Смотри бицы какие. А ты взгляни на его костюм: новый, с иголочки. А сумка наоборот, очень старая, потертая — чтоб не привлекала внимания. Пересядь ко мне, я тебе говорю! Посмотри сама! А лицо-то, лицо! Красивый, вроде — смотри, лицо-то прям под икону — а какая-то злая ухмылка! Страх Божий!

Елене сделалось не по себе.

— Этааа!.. Кончилса… веккк! — блеял бард из динамиков.

Она пересела на противоположное сидение, вытащила из Ольгиной сумочки и нарочито развернула перед собой загадки Золы: ничего, впрочем, не успев в них разглядеть. Линии мясистого носа, действительно, противные. Какой уж там «красивый». Какая уж там икона! Глаза волчьи, оборотня. И улыбка явно злокачественная.

— Веккк еще, никакой, между прочим, не кончился, — громко, электрическим голосом, на весь вагон, передразнила Ольга, и тут же тихой заднескамеечной ипостасью голоса добавила: — Смотри! Останавливаемся! Смотри! Опа! Видела?! Опять! Опять! То же самое сделал! Видела?! Видела?!

На следующей станции Елена уже воочию убедилась в точности экспликации Ольги Лаугард. Стоп-машина — и парень автоматическим, отработанным напряженным жестом, как по команде, подбирает помочи сумки и держит в кулаке — будто готовится к броску. На сумку, действительно, ни разу при этом не смотрит. И напряженно, плечами, слушает, не войдет ли кто в тамбур. Двери закрываются — поезд трогается — лямки и ручки выпускает. Так же, не глядя. Не отводя взгляда от окна.

Еще одна станция. То же самое.

Если б не этот мрачный сосед по вагону, Елена б уже только и мечтала, чтобы батарейки в магнитофоне скорее кончились — но теперь… Выключать музыку стало как-то страшно.

На них парень впрочем — что казалось особенно подозрительным Ольге — не взглянул действительно ни разу, ни бровью, ни полвзглядом — как будто исчерпав все необходимые ему о них данные кратким первым тестом при беглом проходе мимо их скамьи.

Елена с усилием оторвала взгляд от него и уставилась в картинки Золы.

Можно было и не слушать ничего. Много ума для разгадывания рисованных ребусов было не надо. На одной карикатуре крупных форм парочка аффектированно танцевала танго на открытой террасе в улётных горах. В недрах второй картинки голый эксгибо-вуайерист, закопавшись по пояс в песке, накручивал диоптрии бинокля, тужась разглядеть что-то — чего зрители картинки не видели из-за рамки. Это был, заодно, откровенный, кстати, автопортрет — Зола, для приличия, состриг слегонца со своего героя собственную шапку волос — чтоб хоть как-то вписать голову в рамки. Однако нижняя, фирменная челюсть Золы, азартно выставленная вперед полочкой (как будто рвалась к невидимому предмету его интереса), спутать персону любопытствующего не давала никакой возможности и была росписью автора.

Бард заныл из магнитофона про «мрамор плечей её».

И Елена моментально вспомнила, с какой забавною легкостью Крутаков, года два, что ли, назад, по ее первой же просьбе моментально достал для нее у каких-то друзей искомый музыкальный альбом на кассете; а, потом, когда она валялась у него на Цветном и слушала кассету, Крутаков тут же, с такой же легкостью, как бы невзначай, навсегда вдребезги разбил шаманского божка единственной картавой виньеткой фразы:

— Мррраморрр плечей её так не склоняется. Даже если плечи сильно покатые.

И на какой-то неожиданно нестерпимой уже волне тоски, вдруг просто смывшей ее с этой жесткой скамейки, она уже едва сдержалась, чтоб не закричать: «Ну невозможно же уже так больше! Из Польши, как доедем до Ченстоховы, как только увижу этого несчастного хвалёного Лёлика, Иоанна-Павла — позвоню Крутакову тотчас же: пусть будет хоть какой-нибудь повод. Что же это за пытка…» — и на этом невыдохнутом запале нежности ее вдруг тихо перенесло в Юлину квартиру, на кухню, в то самое кресло — где — сразу после Мюнхена, что ли? — она в последний раз сидела, напяливая носки, а напротив нее, хохоча, обзывался акселераткой Евгений. Сейчас Крутакова на табуретке за столом напротив не оказалось. На столе стоял еще теплый заварочный чайник. И — то ли из-за абсолютной незаметности чувственного перехода из электрички сюда, абсолютного отсутствия какого-либо зазора, коридора между, — то ли из-за абсолютной же тактильной, температурной реальности этой кухни вокруг — Елена, ничуть не удивившись, встала, и пошла в комнату — смотреть, где Крутаков, что он делает? На диване было сбоку сбито белое хлопковое вязаное покрывало. Елена подспудно ожидала, что кругом будут валяться бумажки, рукописи. Но — нет, всё оказалось куда-то прибрано. Было полное ощущение, что секунду назад Крутаков был здесь. Чашка — пустая — стояла на стопке книжек слева. Только что куда-то вышел. Встала на край дивана коленом и дотянулась до примятой посредине любимой гигантской хиппанской подушищи, которую Крутаков почти всегда успевал цопнуть первым — вживила пальцы в складки, провела рукой от центра к краю — тихо, чтобы не зазвенеть хиппанскими фенечками. Ощущение, будто Крутаков миг назад был тут — с ней рядом — только усилилось. Аккуратно пробираясь между кренящимися фортециями альбомов, Елена подошла к окну — подтянулась рукой, уцепившись за край рамы, и залезла коленом на подоконник, и уже собиралась высунуться в распахнутую форточку — не увидит ли она Крутакова, выходящего из подъезда, — как Лаугард схватила ее опять за запястье, истошным капканом:

— Смотри, Лена! Как он весь напрягся! В окно вперился! И эта ухмылка страшная опять! Типа, он так на лице расслабняк изображать пытается! Смотри! Подъезжаем опять к станции!

Здесь, когда поезд остановился, и двери открылись, парень, досидев (точно так же, не отрывая глаз от окна) до самой последней невозможности, вдруг резко поднялся, аккуратно, как часть себя, неся в кулаке сумку, и вышел на платформу, вместе со всей своей благообразной бородой и прочей канонической растительностью. И Елена с Ольгой, как только двери за ним захлопнулись, обе, расслабленно оползли на жесткой спинке лавки.

Зачем — загадка природы, — но сразу же по приезде на свою станцию обе тут же, первым делом сиганули через веревку с красными ромбиками и взбежали по разбитым ступенькам на перекрытый, сносимый деревянный помост старого перехода — не ведший теперь никуда, и просто обрывавшийся на полпути, на высоте пятидесяти метров (мать, с чьих-то сплетен, уверяла, что закрыли его, потому что сквозь гнилые дощатые настилы сверзлась какая-то женщина). А сверху, чтобы проверить слухи, еще и покачались на приятно разболтанных деревянных перилах — глядя то в одну, то в другую сторону, вдаль, на сумбурные нотные линейки путей с варварскими высоковольтными аккордами; дождались прогрохотавшего под ними без всякой паузы поезда — и затем уже удовлетворенно вернулись вниз, спрыгнули с низенькой платформы, и, без всякого перехода — брезгуя как бетонными ступеньками нового, надстроенного в сторонке помоста, так и старой законной угловатой серенькой подземной сквозной окурковой норкой — перебежали по гораздо более популярному запретному маршруту — поперек мазутом замазанной партитуры путей.