Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман

В назначенный час я подошел к крематорию на Донском.

Возможно, крематорий этот тогда уже называли старым , в отличие от нового, с неизмеримо повышенной пропускной способностью, возведенного (не подсчитаю, в каком году) на дальней окраине Москвы, за Кольцевой дорогой. Но в отличие от нового, а теперь уже и новых , которым не суждено предстать в сознании и воображении московских старожилов чем-то б о льшим, нежели как одним из цехов на предприятии печальной и неизбежной индустрии, старый , поставленный в эпоху всеохватных перемен на территории упраздненного той же эпохой Донского монастыря, был и остается неким отмеченным своеобычной образностью, будоражащим чувство и память знаком в нашей судьбе. Каждый живущий необходимо переступает границу, за которой начинается территория зрелости; участие в ритуале похорон — одна из привилегий, действующих на этой территории. Москвичи моего поколения, вступая в зрелость, приучались ходить на Донской .

Серые прямоугольные столбы ворот, прямая, будто по линейке, аллея (с годами имена и даты на камне окаймляющих ее плит всякий раз, когда следуешь мимо, выпечатываются в памяти, будто заново листаешь страницы многократно читанной книги) и впереди — серое с какой-то затаенной в цвете чернотой прямоугольное строение (здесь, куда ни бросишь взгляд, прямые углы), как бы перекрывающее путь вперед: теперь только три шага по черно-серым прямоугольным ступеням в сумрачный, тускло освещенный неяркими желтыми лампами зал — последнее на Земле прибежище, последние стены, последняя кровля, отсюда уже не вперед — вниз, в преисподнюю. Над строением прямоугольная, подстать ему, труба, из которой тянется, размываясь в воздухе серый дымок; время от времени дымок густеет, становится почти черным, стремится ввысь с неожиданной энергией — всего несколько минут... Налево от главного здания — высокая стена с барельефом работы Эрнста Неизвестного: человек (некто, всякий), умерший и погребенный, и над ним произрастающее из-под земли вечно зеленое дерево жизни... Здесь, на Донском , постигая несложные, однообразные составляющие горестной процедуры, мы не просто привыкали к ее зрительным, слуховым и иным впечатлениям, к неизменному ощущению зябкости в спине, испытываемому под сумрачными сводами сооружения вне зависимости от температуры на улице и от степени душевного, сочувственного участия в совершаемом действии, но и осваивались с мудрой истиной круговращения жизни и смерти: ибо если зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода.

Колонна солдат, по два, обогнала меня, когда я следовал от ворот к главному зданию, — почетный караул. Наверно, какого-нибудь генерала еще сегодня хоронят, подумал я: мне доводилось уже несколько раз присутствовать на военных похоронах с почетным караулами и салютом. Ребята шагали вольно, весело переговаривались на ходу. «Теперь и в увольнение сразу не отпустят, — говорил один другому. — Придется оружие чистить». «Разговоры!» — крикнул долговязый капитан, их начальник, шедший позади колонны.

День был зимний. Легкий морозец пощипывал щеки. Могильные памятники горбились под снежными воротниками. От белизны снега воздух над кладбищем сквозил какой-то особенной, щемящей душу пустотой.

Погребальный автобус стоял уже у крыльца главного здания. На площадке перед входом ожидала, рассредоточась на группы, не слишком многолюдная толпа провожающих, — по большей части это были мужчины в темных пальто. Я издали узнал стоявшую в сторонке Валю Аскольдову и понял, что это наши похороны. Валя тоже меня узнала и заторопилась навстречу. «Наших мало, — сказала Валя. — Не успели обзвонить». Она назвала несколько имен. В горстке однокурсников я заметил Юру Майзеля и вспомнил, что последний раз случайно увиделся с ним тоже здесь. Нередко случалось, что с иными знакомыми именно здесь, на Донском , и встречались; всякий раз спохватывались, что не худо бы — и побыстрее — договориться о свидании не в таком месте и не по такому поводу, но времени по-прежнему недоставало, и свидание опять откладывалось, пока оглядишься и не обнаружишь друг друга среди собравшихся у подъехавшего катафалка.

Задняя дверца автобуса была поднята, в проеме виднелся торец обитого красной тканью гроба. Рядом с автобусом стояла женщина, похожая на японку («Сережкина жена», — подсказала Валя); ее поддерживал под руку высокий молодой человек; он был, пожалуй, похож на Сережу. «Костик — очень перспективный мальчик, — с заметной гордостью сообщила Валя. — В МИДе работает».

«Ты что же, поддерживала отношения с Сергеем?» — спросил я.

«Звонила. Под Новый год, в день рождения... Как-то не хотелось с ним расставаться. Я ведь в институтские годы отчаянно влюблена была в него, в Сережку. Да, наверно, и не влюблена — любила».

«Шутишь! Я и не замечал».

«Никто не замечал. Жанка и то не замечала. А уж с ней мы сколько вместе были — не разлей вода. Она-то думала, что я от Павла М. без ума, — помнишь, артист был знаменитый? А я, и правда, таскалась за М. без ума — девичий бред. А Сережка — совсем другое. Не поверишь, поэму о нем написала — целая тетрадь. Сегодня ночью стала перечитывать — не могу, плачу навзрыд».

«Что же ты так таилась-то?»

«Надежды не было. Преклонялась перед ним. А я — что? Ни лицом, ни умом. Обыкновенная птаха. Дрозд подмосковный (это я однажды по энциклопедии гадала, какое слово откроется, — мне и открылось)».

«Жанна тоже звезд с неба не хватала».

«Нет, это ты зря. Я с ней до сих пор дружу, Она замечательная, Жанка. Когда двинули ее в аспирантуру, все руками замахали. Как посмели! Как посмела! И пожалуйста: она и доктор, и профессор, и за рубежом страну нашу достойно представляет».

«Знает про Сережу?»

«Нет. Как раз сейчас на конгрессе каком-то, в Стокгольме».

«Семьей обзавелась?»

«Так и не собралась. А ведь красивая была. Да и сейчас еще хоть куда. Лепился один аспирант, лет на десять ее моложе. Обхаживал кругами и кольцами. Потом защитился — и поминай, как звали. С Сережкой-то, вот была бы пара! — Валя показала глазами на катафалк. — Очень уж у них разладилось глупо»...

Между тем подъехал еще один погребальный автобус. Народу прибавилось. От стоянки за воротами, где паркуются автобусы с сопровождающими и легковые машины, тоже подходили люди. На площадке перед входом сделалось тесновато. Стали поговаривать, что там, внутри, что-то слишком затянулось, надо же все-таки соображать, снаружи, на холоде, люди ждут, очередь . Наконец из главного здания небольшой группой вышли на крыльцо участники затянувшейся церемонии; следом в четвероугольном темном проеме двери показался Холодковский: «Теперь мы ». Несколько мужчин в темных пальто вытащили из автобуса обтянутый кумачом гроб. К крышке гроба была прибита серая полковничья папаха. «Становись! — протяжно скомандовал долговязый капитан. — Шагом марш!» Почетного караул обогнул здание справа и выстроился вдоль боковой стены.