Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман

Валя Аскольдова взяла меня под руку: «Можно я с тобой?» С процессией провожавших мы вступили под сумрачные своды ритуального зала.

«Ты в Бога веришь?» — вдруг спросила Валя.

«Хотел бы».

«Вот и я тоже. Хожу, хожу в церковь, молюсь, а чувствую, чего-то недостает. А хорошо бы».

Гроб поставили на стол. Женщина-распорядитель в синем кителе велела снять крышку. Сережа лежал строгий, с гладко зачесанными назад, будто приклеенными волосами, одетый в офицерский мундир. Среди обступивших его мужчин в пальто он оказался едва ли не единственным в военном обмундировании, точно обязан был явиться в иной мир, как в военную комендатуру, одетым по всей форме. Провожавшие плотно обступили гроб. Жена, напоминавшая японку, стояла у изголовья и гладила Сережины волосы. Молодой человек, в котором угадывалось родство с Сережей, наклонившись, что-то едва слышно шептал ей. Я прошел налево, к массивной колонне, поддерживающей свод: место было давно и многократно облюбовано. Включили музыку: «Песнь Сольвейг», потом «Элегию» Массне. Пленка была заиграна, в динамиках шуршало. Когда-то здесь, в крематории, играли слепые музыканты — небольшой оркестр, шесть-семь человек. Перед началом ритуала они, держась один за другого, как слепцы на картине Брейгеля, поднимались на маленькую сцену с органом, возвышавшуюся над погребальной ямой, тихо рассаживались, подносили к плечу свои скрипки, упрочали между колен виолончели. Теперь процесс создания музыки механизировали (точнее: электрифицировали): тесный уступ сцены, помеченный в сумраке тусклым блеском металлических органных труб, висел над пропастью всегда пустой и темный, как алтарь заброшенного храма. Я полагал, что о Сереже будет говорить Холодковский, но он по какой-то ему понятной субординации держался несколько позади; двое или трое мужчин, не то что бы похожих один на другого но помеченных каким-то свойств о м в выражении лиц и в манере себя держать, поочередно выступили вперед и, держась рукой за край гроба, упомянули одинаковыми словами о заслугах Сергея перед организацией: за три с лишним десятилетия он проявил себя инициативным сотрудником , требовательным к себе и другим, получил звание доктора наук (каких, не названо), удостоен правительственных наград. Неожиданно пробился вперед наш всегдашний конферансье Лева Майзель, он был говорун, и говорил обычно хорошо, правда, не всегда впопад (Сережа Соболев очень ценил такие, по его обозначению, Левины не соответствующие обстоятельствам места и времени образы действий ). Лева Майзель сказал, что мы расстаемся с необыкновенной личностью, второй такой, подобной, нет и быть не может, это посредственности выдумали, что незаменимых людей нет. Валя Аскольдова тихо плакала, припав к моему рукаву. Сергей Соболев, сказал Лева, п ри благоприятных обстоятельствах мог бы стать гением отечественной филологической науки. Люди в пальто едва приметно задвигались, некоторые лица чуть затуманились не вполне затаенным неудовольствием. Сын Сережи, мне показалось, смотрел на Майзеля даже с испугом. Но жена, будто ничего не слыша, продолжала размеренно гладить Сережины волосы. Холодковский шагнул из толпы, сзади обнял Леву Майзеля за плечи. Выросла у гроба распорядительница в синем кителе: желающие могут проститься с покойным. «Подойду», — Валя высвободила руку из-под моей, направилась было к гробу, но тут же вернулась, снова крепко взяла меня под руку: «Подойду, заплаканная, никто там меня не знает, еще подумают чего...» Распорядительница объявила, что траурная церемония окончена, можно накрывать. Гроб с прибитой на крышке папахой перенесли на огороженный невысокой балюстрадой постамент над спусковым люком. Площадка вокруг постамента тесная, люди в пальто, устанавливая гроб, с трудом разворачивались на ней, мешая один другому. Распорядительница быстро положила на крышку керамический жетон с номером (когда остудят печи, соберут совком по горсти пепла вокруг каждого из таких жетонов, разложат в погребальные сосуды, по номерам узнают, где чей прах ); площадка с постаментом начала опускаться в черную прямоугольную дыру люка. Одна из боковых дверей здания, обычно закрытая и даже незаметная, была отворена настежь, стоявший за ней во дворе строй почетного караула отмечал прощание с Сережей Соболевым залпами салюта. Выстрелы гулко отдавались под сводами зала. В промежутках между залпами слышно было суматошное карканье распуганных салютом ворон. В зал тянулся с улицы запах пороха, всегда сильный, когда стреляют на морозе, особенно холостыми. В динамиках хрипловато звучали звуки гимна.

Оставшиеся до времени в живых потянулись к выходу: из мрачного зала он виделся ярким белым экраном, на котором навстречу нам плыл новый гроб, его окружала группа хоронящих, казавшихся вырезанными из черной бумаги силуэтами. Женщина в черном кружевном платке, когда я проходил мимо, говорила кому-то со слезливым надрывом: «Он был такой добрый!..»

Улица обожгла глаза светом. На площадке перед крыльцом всё так же стояли автобусы (уже три), толпились люди. Вороны, роняя с ветвей снег, снова рассаживались на деревьях. Отсюда, с высоты, им было удобнее созерцать бесконечную картину о тщете человеческой жизни.

К нам подошел Лева Майзель: он на «Жигулях», может подвезти. Валя обрадовалась: дома дел невпроворот: «Я ведь теперь бабушка». Мне хотелось пройтись. «Тогда до следующего раза», — помахал рукой Лева. «Только не здесь», — попросил я. «Ну, не в новом же — такая даль. Впрочем, если тебя самого везут, расстояние роли не играет». Лева у нас любил острое словцо.

Румяные солдаты из почетного караула, пользуясь выпавшей минуткой, курили в сторонке и перебрасывались немудреными шутками. Их безмятежное веселье перебил долговязый капитан: «Кончай перекур! Строится и в автобус!» — громко скомандовал он.

На главной аллее я догнал Холодковского. Он придержал меня под руку: «Не торопись». Он хромал заметно сильнее, чем прежде, походка его сделалась тяжеловата.

«Столько лет вместе — и никогда не уставал на него радоваться, — сказал Холодковский. — До последнего дня всё такой же — звездный мальчик. Все смотрят, а видит он один. И всегда открыт, ясен, никакого лукавства. Помнишь: человек с двоящимися мыслями непригоден для царствия небесного? Так что ли? У Сережки с царствием небесным сложностей не будет».

«Жаль, ты мне это говоришь, а там молчал. Развели: организация... коллектив... трудовые успехи.. . Уши вяли».

« Там мне говорить не положено. Я ведь, брат, второй год как на пенсии. Участвовал в похоронах в качестве частного лица . Сережка между прочим — это я тебе по старой дружбе секрет выдаю — исследовал однажды несколько сот некрологов, напечатанных в центральных газетах, и вывел типовой некролог руководителя, и, соответственно, типовую биографию. Вот согласно этому типовому и шпарили».