Оксана Забужко - Музей заброшенных секретов

Он еще слышал движение наверху — как там забегали, засуетились, залаяли команды, — но думал уже только одним телом, будто кто-то иной думал за него, обматывая «лимонку» чужой свадебной сорочкой: онаидет в двух шагах впереди, я срываю чеку с гранаты, — те сверху закричали, чтобы выходить с поднятыми руками, и он видел их страх, серый, словно стая возбужденных крыс с писком носилась вокруг крыивки, не уверенная в своей добыче, — крыс нужно было успокоить, и он говорил, или скорее это кто-то иной говорил за него, а он слушал со стороны, — тут женщине нужна медицинская помощь — и это были именно те бездумные, единственно точные, как движения, слова, которые теми наверху могли быть восприняты как команда, — потому что это он, Кий, в эти минуты принял над ними командование, он поднимал их с земли, уже повеселевших, уже ослабевших, перенацеленных мысленно с команды «Огонь!» на еще одну дырочку себе на погоны: а-а-а, таки наша взяла, баба уговорила сдаться!.. — это было для них понятно, согласовывалось с тем, ради чего они сами месили ночами в чужих краях снег и грязь и палили огнем ненавидимые ими за это города и сёла: баба, сытная пайка и все тебя боятся, — они уже поверили своей удаче, уже вытягивали шеи и потирали руки, простые организмы, низший класс хордовых, которому ведомы лишь первичные инстинкты и который уничтожает все, чего не может понять: хоть и сотворенные по Божьему подобию, они так и не стали людьми, и он не испытывал к ним ненависти — ненависть уже оставила его, как и все прочие чувства, некогда составлявшие его существо, — но среди них был тот, чье сердце он ощущал внутри своего как вросшее «дикое мясо», как второе, черное сердце, которое в эту минуту продолжало биться, и он должен был вытащить, вырвать его с корнем, как хирург при ампутации, — в открытый люк ударил сверху, ослепив паром и морозом, белый свет нацеленных на крыивку военных прожекторов, и черная женская фигура, так же бесконечно медленно, в остановленном времени, перекрытом, как запруда, невидимой темной стеной впереди, поднялась у него перед глазами и вошла в свет — холодный, дьявольский свет, предназначенный не освещать, а слепить, — с поднятыми вверх руками: давая ему еще несколько дополнительных секунд, чтоб ослепшие глаза снова могли видеть…

Рука сжала гранату со сдернутой чекой.

Какая иллюминация. Какая тишина.

Он глядел сверху, сбоку, с ночного неба, и видел себя — его тело выходило из крыивки, держа в высоко поднятой руке белый сверток, — и тут же не пойми откуда повеяло шумом от елей, словно лес вздохнул ему на прощание, и полотняное крыло взлетело над ним в свете армейских прожекторов, как затрепетавший парус, к которому прикипели десятки глаз.

Мир перестал дышать, а земля — вращаться.

Видел нацеленные на себя из тьмы дула автоматов и фигуры за ними — снизу, из ручья, с боков, из-за деревьев, — видел морду овчарки, что заходилась лаем, натягивая поводок, и Гелин профиль в двух шагах перед собой, и траекторию ее взгляда, как на баллистическом графике, — гиперболой вниз за ели, откуда бил свет и за ним маячила, как памятник, плащ-палатка и кучка фигур: там! — и этого общего оцепенения, которое продолжалось одно бесконечное, вплавленное в остановку мироздания мгновение, — когда среди всей толпы застывших среди леса людей двигались только он и Геля, с легкостью сомнамбул, что идут по краешку крыши, прислушиваясь к никому, кроме них, не слышимому музыкальному ритму, — этого ему хватило, чтобы получить преимущество — именно так, как он и хотел…

— Он! Это он!

На женщину они внимания уже не обращали.

— Бросай оружие!

Он бросил автомат.

И тогда они побежали к нему. Пришли в движение, так же медленно, несравнимо медленнее, чем командовало ему сознание, вынесенное вне границ его тела, — как ворох взвихрившихся прямо в глаза черных опавших листьев. Затылок обожгло громкое дыхание и звяканье ошейника, рука, державшая сноп света, отделилась от плащ-палатки, свет приближался, раздробившись на ходу на несколько фигур, и то лицо, которое колотилось в нем вторым сердцем — живое, настоящее, вытянутое вперед горбоносым топором, как волчья морда с близко посаженными провалами глаз, — вплыло в фокус его зрения, заслоняя свет: оно двигалось прямо к нему, искаженное диким спазмом ужаса и радости, и он не сразу понял, что — нет, не к нему, а к Той, что стояла с ним рядом и уже сделала перед этим шквалом черных листьев свой решающий шаг назад в ритме неслышного свадебного танца…

— Слава Украине! — сказал он Стодоле. И разнял сцепленные вокруг чеки пальцы. Сухо щелкнул оглушенный свет и всплеснула опадающая белая фата — крыло его свадебной сорочки…

— Граната! У него грана!..

— Еб твою…

— Боже!..

— Ложись!

Он не услышал взрыва. Не услышал и двух последующих, почти одновременных. Он только увидел вспышку, страшную вспышку, ослепительнее, чем может выдержать человеческий мозг, — будто вспыхнули разом тысяча солнц, и земля взлетела вверх высотным черным валом. Он еще успел податься вперед, вслед за своей рукой, протягивавшей на ладони врагам гранату, как тяжелый созревший плод, и налившейся во всю длину мышц напряжением удерживаемой тяжести, — но то, что было впереди, уже было отрезано вспышкой, и это уже двигалось лишь одно его тело — ту часть секунды, которую оставленное тело еще способно, по инерции, продержаться перед тем, как рухнуть, подчинившись силе земного притяжения, пока засвеченная вспышкой пленка продолжает шуршать, прокручивая у него под черепной коробкой пустые окошки.

— Геля, — хотел позвать он.

Но его уже не было.

Кто он, собственно, такой — Вадим?

Сидит напротив, тяжелый, непоколебимый, он всегда так сидит, где бы это ни было — будто у себя дома, где все принадлежит ему — и предметы, и люди, и этот тревожно пустой, как в голливудском хорроре, ресторан, куда он привез меня, вызвонив среди ночи, тоже, — и очень похоже, что так оно и есть, потому что, когда мы поднялись на крыльцо, дверь была заперта, он нажал на какую-то не замеченную мною кнопку и, как только дверь открылась, не дожидаясь и не пропуская меня вперед (хамло!), направился внутрь, стаскивая с шеи шарф («Armani», 100 % кашемир) и бросая на ходу, через плечо, халдею у дверей: «Валера, пусть Машенька нам накроет…» — не попросив меню, не спрашивая, чего я хочу и хочу ли чего-нибудь вообще, — и вот сидит напротив меня в пустом зале, как Али-Баба в пещере разбойников (пещера — черный лак, черная кожа, подсвеченные поверхности, та стандартная смесь показной роскоши и казарменной безликости, которая в наших широтах именуется гламуром), — дородный и добродушный, как побритый безусый морж, и посапывает, как это бывает с откормленными мужчинами, чей пик физической мощи уже позади: одышка в начальной стадии, которую с непривычки можно принять за эротическое возбуждение. Может, Владе это нравилось? Или тогда, с ней, он еще так не сопел?..