Оксана Забужко - Музей заброшенных секретов

Что ж, поедем завтра с тобой к тому кукушкиному дядьке… Я посмотрел по карте — действительно недалеко: сразу за Борисполем, за поворотом по трассе на Золотоношу. Золотоноша, какое красивое название. Золотоносный дядька, это точно. Не дядька, а чистый тебе Клондайк. Тот же участок трассы, где погиб Вячеслав Черновол. Так и неизвестно, то ли это несчастный случай, то ли убили человека, — дело ведь тоже перед выборами было, аккурат пять лет назад, а старый «зэковский генерал», говорили, собирался баллотироваться в президенты… Нехорошо выглядела та история, и впрямь очень подозрительно, КамАЗ, сбивающий машину с будущим кандидатом в президенты, — это уже чисто российский стиль, и как-то все и покатилось у нас после этого под откос — так, словно со смертью «зэковского генерала» окончательно сломалась в обществе какая-то пружинка, исчезло, как говорит Лялюшка, сопротивление материала… Журналистская братва тогда и ухом не повела, один пацан, помню, даже брякнул в прессе, что вот, мол, вовремя дедушка погиб, а то еще б немного — и уже стал бы смешон, как Дон Кихот на пенсии: эдакое самодовольное посвистывание молодого и крутого на гробе старого пердуна, — но вскоре он и сам погиб, и тоже в автокатастрофе, только уже без всяких КамАЗов, а возвращаясь по пьяни из ночного клуба… Что называется, поиздевалась судьба с особым цинизмом. Наверное, лучше все же не свистеть на гробах.

Как это было в том анекдоте, что мой банкир рассказывал? Идет женщина ночью через кладбище, увидела какого-то мужичка, просит проводить ее до выхода. Без проблем, соглашается тот. А то я, говорит женщина, мертвецов боюсь. Тю, удивляется мужичок, и чего нас бояться?..

Не такой уж и глупый прикол, как может показаться. Нужно будет утром Лялюшке рассказать.

Не бояться, нет. Но мы же объявили им полный игнор — тупо забили на них, и всё. А они, видать, обижаются. Когда-то люди знали, как с ними жить, на Рождество в дом приглашали и всякое такое… Страшно подумать, сколько их там за прошлое столетие по ту сторону набралось — никем не помянутых. Можно представить, как у них там назревает против нас бунт. Такое грандиозное народное восстание, Великая Мертвецкая Революция. Гляди, в какой-то день возьмут и выйдут на улицы со своих кладбищ…

М-дя, веселенькие мысли среди ночи в голову лезут!..

Нужно будет завтра по дороге купить цветы и положить на то место на трассе. Обозначено ли оно там как-нибудь вообще?

Сделаю-ка я себе еще ромашкового чая. Недаром его пенсионеры пьют — их же тоже бессонница мучает…

Мучает, ой мучает. Аккурат в это именно время.

Аж дергаюсь от этой мысли. Блин, вот так занимаешься всякой фигней, на что только не тратишь свою жизнь, только на родных ее никогда не хватает… Вот прямо сейчас возьму и позвоню. А почему бы и нет?

Закрываю за собой дверь в комнату (спи, глазок, спи, другой…), а потом и в кухню, — приглушив свет над столом, чтоб не било по глазам, я давно заметил: в полумраке люди говорят тише, инстинктивно приглушают голос. Теперь между мною и моей девочкой коридор и две закрытых двери, можно не бояться, что ее разбужу…

Тьфу, черт, ну и накадил я тут!.. В сильно прокуренных помещениях, особенно когда в них тепло, на самом деле воняет не окурками, не дымом, — а тленом; еще не мертвечиной, но уже предшествующим ей этапом. Такой, ни с чем не сравнимый душок порчи: сразу тянет за собой, ассоциативным хвостом, ароматы блядок, псины и алкогольного перегара. Сколько я такого в жизни нанюхался!.. И скольких уже препроводил на кладбище — тех, с кем тусовал в атмосфере этого нечистого запаха, ни одним кондишном не перебиваемого: когда-то, в юности, это был дух нашей веселой бедности, дух совковых общаг и студенческих пьянок, — а потом оказалось, что наши деньги воняют так же… Вовчик, с которым я познакомился еще на Сенном, в тридцать пять умер от инфаркта, Яцкевич сгорел от наркоты, Рыжий, забыл, как его на самом деле звали, был, говорили, подшит, он всегда хорошенько закладывал… А к Кукалюку я даже ездил на дачу, новенькую, двухэтажную, но там штыняло точно так же, только еще тленнее, слащавее: с приместью сигар и драпа. Кукалюк жаловался, что его крупно подставил кто-то из политиков и он теперь должен всем, как земля колхозу, — а потом пришло сообщение, что Кукалюк выпал из поезда, на котором сроду не ездил.

Распахиваю настежь окно и жадно всасываю ноздрями колючий ночной воздух. Может, это у меня бессонные глюки, но на мгновение явственно чую влажный дух ожившей земли: знак, что она уже проснулась, что где-то там в недрах уже забурлили соки, готовясь бежать вверх по стволам… Первый знак весны.

Тихо как, Господи. Нигде на целый квартал ни одного светящегося окошка…

Включаю чайник. И беру телефон.

Один, два, три гудка… На четвертом трубка оживает — ну вот, я ведь так и знал, что старик не спит!

— Галё? — Голос суровый, недовольный: мол, что там за беда среди ночи в дом ломится?

— Привет, папа.

В трубке неразборчиво бубнит телевизор, и я словно воочию вижу отца — как он стоит в прихожей нашей львовской малометражки (телефон в прихожей, телевизор в гостиной), в своих растоптанных тапках с согнутыми задниками, за спиной у него стеллажи со старыми журналами, которые он все никак не соберется выкинуть, над головой — о-па, а что же там над головой, забыл уже, — какая-то вешалка?..

— А, это ты, — говорит отец. — Здоров.

Словно я не за шестьсот километров от него, а только что вошел в дом. Как когда-то в пятнадцать лет: в темноте снял ботинки, в одних носках на цыпочках пробрался по коридору… А в дверях кухни замер: папа сидел за столом при свете ночника и читал — видно было, что не ложился. Здоров, только и буркнул мне — и уткнулся назад в книжку, немного даже смущенно: словно, как и я, был застигнут на чем-то, что не хотел показать. (В ту девочку я был влюблен, первая моя любовь, думаю, он догадался…) И сейчас он тоже старается не показать, что обрадовался, услышав мой голос, — не показать, что хотя бы в чем-то от меня зависит. Только теперь, когда ему вот-вот стукнет шестьдесят и у него гипертония, сахарный диабет и артрит, это имеет уже совсем иной смысл. Второй раз за вечер у меня сжимается горло.

— Не разбудил?..

— Да ну! — энергично протестует он. — Ты же знаешь, я так рано не ложусь…

«Рано» — это третий час ночи. Заснет он, когда уже начнет светать, и спать будет часа три-четыре. Он не называет это бессонницей, он все еще бодрится, не сознаваясь в пенсионерских недугах, делая вид, будто у него просто такой режим: человек занят, допоздна работает, а вечерами после работы приводит в порядок семейный архив (Лялюшка надоумила!)… И еще он, разумеется, живет активной политической жизнью — как все одиноко стареющие люди: