Оксана Забужко - Музей заброшенных секретов

— Пьяный был, вот и утонул, — упирается дядька. — А людям лишь бы языком молоть…

— Так если б один Лёнька! А то все ребята, что с ним череп гоняли! Все до единого, ни одного уже в живых не осталось! Колька Петрусенко на мотоцикле разбился, когда я еще в школу ходила, Федьку кони пьяного побили — три дня в больнице умирал, бедняга! — а Витька Валькин, ой, ну то вообще…

— Ну то отдельная история…

— Да, подумайте только — яду от колорадских жуков человек выпил!..

— Пьяный был? — тупо переспрашивает Адриан, невольно завороженный этим макабрическим отчетом.

— Не, не пьяный, там другое… Обиделся сильно. У Нинки, соседки, кошелек пропал, так она на Витьку накинулась. Ну что будто он украл. А он обиделся. На работе выпил яд, пришел домой, говорит жене: «Валя, я буду умирать». Бросились «скорую» вызывать, но поздно уже было, не откачали…

— А кошелек потом нашли! — торжествует молодица. — На выгоне! — Нинка, раззява, сама его там уронила!..

Дарина ощущает потребность сесть. Ноги внезапно сделались ватными в коленках, когда-то такое уже было, когда?.. Ах да, во Владиной ванной, когда она смывала с себя «портрет» девы-воительницы…

— Ну так и при чем здесь тот футбол?.. Будто они с того померли! Придумают тоже… лишь бы языками молоть!

Чем-то дядьку решительно не устраивает в этом случае женина мистика. Странно, думает Адриан, — сам же первым заговорил про «такое место». Или, может, дядька тоже в детстве играл в футбол человеческими черепами — и, как большинство людей, готов воспринимать идею метафизического воздаяния ровно до тех пор, пока на оскверненных могилах разбиваются чужиемашины, — но никак не его собственная?.. Пока поливалка смывает с асфальта кровь незнакомцев, это еще «лайв-шоу», как на телеэкране, — а вот когда под ту же статью попадают уже односельчане, то выходит, что и я-любимый тоже не застрахован, а на такое мы уже категорически не согласны — да, Вась?..

— Я еще понимаю — церковь валить, — деловито размышляет Вась. — Это — да, там — бывало… туда, конечно, лучше не лезть… Батька рассказывал, у них в селе когда церковь валили, то кто там старался — все до года со свету сошли! Один так сразу там и разбился — с колокольни упал, когда крышу сдирать полез. Так эта колокольня неободранная и стояла, никто больше не соглашался — аж покуда, в голодовку уже, солдат не привезли… Ну так то же церковь! То я понимаю, да. А череп, ну что череп — покойник, да и всё тут!..

Дарина присела на краешек тахты, обхватив плечи руками, чтоб утихомирить дрожь. «Очень много смертей». Так сказала ей Влада во сне, когда искала для тех смертей «охранную грамоту». Вот оно как. Вот оно, значит, что.

Ее снова передергивает знобкой дрожью: ангел смерти пролетел. Вчерашний разговор с Вадимом, еще не заспанный и не выветренный из живой памяти, теперь поражает ее, словно в кривом зеркале, своей жуткой абсурдностью: как кривляние сумасшедшего или как тот детский футбол с черепом вместо мяча — какой-то развязно-пародийной, гротескной несовместимостью со всем, что происходит сейчас перед полотном Влады: Дарина почти физически ощущает плотное тепло, пышущее от него, — как от куска свежесодранной шкуры. Владка, Владуха. Байкерша, гонщица, девочка-победительница… Ох, да плевать на все эти гребаные победы, не в них дело, как же все те охломоны не почувствовали главное: ты была гениальной художницей, девочка моя, с какой же неудержимой силой тебя несло — глаз не оторвать, и как же никого не нашлось, чтоб тебя подстраховать?..

«Очень много смертей». Твоя правда — действительно многовато. Может, когда много смертей скапливается в одном месте, и они ничем не охраняемы (а чем должны быть охраняемы, какой такой «грамотой»?..), то сама их масса порождает уже собственную гравитацию — и притягивает к себе все новые и новые? Как лавина? Лавина, конечно, — только это из более давней истории, из Куреневской: Бабий Яр в пятидесятые тоже ведь накрыли асфальтом — выстроили дамбу и десять лет подряд заливали самый большой в мире человеческий могильник цементной пульпой из расположенного рядом завода, чтоб и следа не осталось. Еще и стадион с танцплощадками сверху соорудили, — а в 1961-м дамбу прорвало, и пятнадцатиметровая гора селевой лавы за полчаса смела с лица земли целый микрорайон, похоронив под собой сотни людей, которых тоже не нашлось кому подстраховать. И трупы, вынесенные из Яра, мчало по Куренёвке вниз на Подол вперемежку с подхваченными по дороге живыми — девочкой Дарина еще успела наслушаться от взрослых всех тех ужастиков, к которым так охоча эта тетка: про оторванную детскую ручку, оставшуюся в руке матери, когда ребенка выхватило лавиной, про беременную, живьем замурованную в образовавшейся цементной пещере, — Бабий Яр восстал, говорили взрослые, только тогда про такие вещи говорили шепотом. Шепотом и накрыв подушкой телефон: почему-то советские люди верили, что прослушивают их именно через телефон. А потом эти разговоры понемногу сошли на нет — живые свидетели растворились в массе новоприбывших, город рос, а новоприбывшие уже ничего не знали. И шли играть в футбол, на тот самый стадион «Спартак»: его очень быстро восстановили.

Тебя мертвые забрали, Владочка, — да? Чужие мертвые — как раз тогда, когда твоя собственная жизнь поплыла, теряя почву под ногами?.. Они сильные, мертвые, они могут; ох какие они сильные. О боже, какие же они сильные. Куда нам до них.

Ее снова передергивает током. Тетка может подумать, что у нее икота. Или контузия, контузия как-то лучше… Мысль набегает за мыслью, самовольными разрядами, неудержимыми, как родовые схватки или как рвотные позывы, и с новым приступом у нее вдруг окончательно проясняется в голове: Дарина понимает, как это все тогда происходило на дороге, «на шасе», на съезде с Переяславской трассы,— понимает, чего боится дядька, — ведь он все время боится, конечно же, с того самого момента, когда она узнала обрезанное полотно: время от времени украдкой взглядывает на нее и, словно обжегшись, прячет взгляд, хоть она, ничтоже сумняшеся, пожирает его глазами, как самого дорогого человека перед разлукой, так, словно надеется, что он вот-вот решится и договорит наконец все до конца, хоть она и без него уже все поняла и могла бы обойтись и без его пояснений, это только до Адриана еще не дошло, как здесь оказалось полотно Влады, — и, сбив волевым усилием барьер отвращения, она раздвигает до сих пор судорожно сжатые челюсти и неожиданно громко, как на камеру, спрашивает у дядьки:

— А разбитую машину вы вдвоем обыскивали?

Теперь током ударяет дядьку. Даже бросает, на минуточку, в холодный пот: йоптвоюмать, думает он, вот это попал!.. И главное — было бы за что!.. Вот это самое досадное, за такую херню влететь, вот это сделал, дурак, дочке подарок на новоселье, а чтоб тебя!.. Говорил же жене — не надо брать, не стоит мороки — так уперлась, что, вишь, красиво: настоящие картины, в рамках, как в Киеве в лавках продают за большие деньги, Руслане как раз в новую квартиру повесить… Вот теперь будет им красиво, и Руслане тоже — как дело по ограблению замутят, — ай бля, чтоб на такой хуйне погореть!..