Оксана Забужко - Музей заброшенных секретов

— Обедать идете?

Это звучит как отголосок только что закончившегося разговора, к которому уже нечего добавить, и нетрудно догадаться, кем может быть этот тип в серийном костюмчике, как в корсете, — явно того самого архива работничек, вышедший вслед за Адькой, ну и шел бы своей дорогой, чего подвалил?.. Адьке дядя примерно до плеча, фигурой тоже не вышел — филейная часть объемистей верхней, ножки куцеватые, — зато вышел выправкой и фейсом: лицо мощное, в молодости вообще красавчиком, верно, был, такие мефистофельские профили школьницы в тетрадках рисуют, только я таких не люблю — южно-смуглых, «под сепию», с глазами все более черными и выделяющимися на лице по мере того, как чернявость забивается сединой, и с чем-то неуловимо коршунистым в чертах лица, во всем облике: тип пожилого арабского террориста. Или израильского военного. Почему-то мне кажется, что такие постоянно потеют, — словно на них израсходовали слишком много масляной краски, а излишки забыли промокнуть. А выправочка все-таки военная, все они носят себя одинаково — как аршин проглотили — даже когда всего лишь в архиве работают… Интересно, в каком он звании?

Адька, умничка, подчеркнуто нас не знакомит, до верблюда бы дошло, что — уважаемые пассажиры, не задерживайтесь в дверях, — но у этого развернутого грудью вперед боровичка-террориста чуткости куда меньше, чем у верблюда, приблизительно столько же, как у моей Настуни, и он многословно, отечески любезно, с покровительственными нотками — между прочим, на вполне пристойном украинском (почему меня это, собственно, удивляет?) — досыпает Аде еще что-то уже откровенно ненужное, дожевывает пережеванное, — что лучше им звонить, начиная с завтрашнего дня, чем больше времени на поиски, тем лучше, не все дела еще разобраны, в первую очередь рассматриваются запросы на реабилитацию, коих число все еще не уменьшается, никак не уменьшается, немало уже сделано, но сколько же еще предстоит сделать — и так он стоит как вкопанный, крепенький такой, с густыми жирными бровями и коршунистым профилем, — и гонит, и гонит, и затыкаться не собирается, и я снова ловлю на себе его взгляд — и на этот раз до меня наконец доходит: он меня узнал! (Поэтому и остановился?) Блин, а вот это уже лишнее, это нам совсем ни к чему. И принесло же тебя, чувак… Чертово телевидение — только сунешься на люди, вечно на тебя кто-то глаза таращит, а то еще и разгоняется переспросить: Это вы?.. — и не за автографом даже, а просто так, проверить впечатление… Молчу, как настоящая партизанка УПА, ни слова, как могила, стою рядом так, будто мы в метро, а не посреди улицы, держу фейс как на паспортное фото — в конце концов, узнают не столько лицо, сколько мимику и, особенно, интонацию, и я упорно тяну свою паузу, длинную, непомерно длинную, в театре публика на такой начинает уже нервно шебуршать, и он тоже не собирается ждать невесть сколько — у него все-таки обед:

— Извините, вы не Дарина Гощинская?

Ну вот, пожалуйста.

— А вы, простите, кто?

Нехотя вступает Адька — как контрабас в джаз-банде:

— Павел Иванович из архива…

Павел Иванович, ага. Чисто гэбэшная манера представляться, это я от мамы слышала — что все они были сплошь Павлы Ивановичи и Сергеи Петровичи, все оперативники-«опекуны» — люди без фамилий, только с именами-отчествами. Кто знает почему, но этот маленький знак преданности старым цеховым традициям внезапно приводит меня в бешенство — в настоящее бешенство, аж ослепляет злобой, ударяя в голову, — может, у меня просто замедленная реакция, и это взрывается коктейль из многих составляющих, все мое накопившееся раздражение, начиная от Настуни-В-«Gucci», а может, это Настуня меня и заразила, но в эту минуту я сама готова ощериться и зарычать — аж скулы сводит от ярости:

— В таком случае я Дарина Анатольевна!

— Это я знаю, — говорит он и смотрит на меня взглядом сытого кондора с высокой скалы: тяжелые, морщинистые веки полуприкрывают неподвижные выпуклые глаза — такие бы глаза да восточной красавице, нега и бархат, два агатовых перстня, а тут черт-те что, просчиталась природа… И, чуть-чуть нажимая голосом, совсем крошечку, то есть ровно настолько, чтоб это не осталось незамеченным, повторяет: — Я знаю, что вы Анатолиевна.

Это мне, значит, предлагается засуетиться, забить хвостом — ах, мол, и откуда же, и каким таким макаром, расскажите, пожалуйста?.. Да пошел ты. Ка-зел.

— Матинка ваша еще жива?

Он так и говорит — «матинка». По-русски это было бы «матушка» — нормально, даже учтиво. А так именно они все и говорили в своем кругу — «матушка», а на жену — «супруга»: «Передавайте привет вашей супруге», ни в коем случае не «жене», — «жены» были у допрашиваемых, у тех, с кем не считаются и кому приветов не передают. А у этих — «матушки», «супруги»: жаргон власти, арго победителей. Как это я сразу не догадалась, что он мысленно переводит с русского?..

Если бы мы с ним были игуанами, то сейчас являли бы собой шикарную картинку для «Живой планеты» на «Discovery Channel» — как стоим друг против друга, гневно вздыбив раздутые гребни-клобуки и ожидая, кто ударит первым. Либо кобрами — те еще и раскачиваются в воздухе, прежде чем метнуться молниеносным лассо (правда, на моей стороне еще и спокойный, как мудро молчащий удав, Адька, что, безусловно, добавляет силы, но это оставим за кадром):

— Неплохо. Спасибо. А ваша?

Мне показалось или на самом деле другая игуана вздрогнула, присела на лапы?

— Передавайте ей привет, — продолжает он свою волынку — не собьешь, это тоже одна из провластных привычек — пропускать мимо ушей неугодную реплику так, словно ее и не было. Отменять как недействительную. Только, блин, если мне твою «матинку» трогать не положено, то как ты смеешь трогать мою?!

— Привет от кого?..

— Бухалов, — наконец раскалывается и называет себя вторая игуана, и это звучит неожиданно интимно, словно в кабинете у проктолога: клобук опадает, гребень тоже, обветшавшие пустые бурдюки вокруг глаз, провисшие бакенбарды вяленой кожи над воротником сорочки, — мужчина за пятьдесят, причем очень сильно «за», — печеночные пятна на скулах, проблемы с желудком, небось и с простатой тоже, карьера в основном отыграна, и явно неблестяще, в перспективе только пенсия и хронический страх, чтоб ее не урезали, и чего, спрашивается, я на него вызверилась?.. — Павел Иванович Бухалов, — продолжает докладываться почти стыдливо, будто нашептывает мне непристойности, вроде как пристал на улице к женщине и шепчет ей вполголоса непристойности, меняясь в лице, несчастный, больной человек, но это ж надо, в самом деле, носить такую фамилию, вот уж наградил Господь и папа с мамой! Серьезная фамилия — исконная, настоящая рязанско-тамбовская, из тех, что носят старые отставники — как незабываемый подполковник Доскин, преподававший у нас в школе историю с физкультурой и про которого поговаривали, будто Доскин он по жене, а на самом деле, по отцу, — Уебышев. Так что Бухалов еще и ничего, бывает хуже — разумеется, если только Павел Иванович меня не разыгрывает, потому как на какого-нибудь слитого из рязанских болот Бухалова (татарские скулы, серые глаза, общая водянистая блеклость…) он похож точно так же, как я на Усаму бен Ладена, фактура явно не та… Он что же, надеется услышать, как приятно мне с ним познакомиться?..