Николай Переяслов - Он где-то рядом

Мы миновали Рижский вокзал, проехали по Сущевскому валу, повернули возле Савеловского на Нижнюю Масловку…

— И что с ней стало? — нарушила молчание Катя.

— А?.. — не понял водитель.

— Я спрашиваю про вашу Марию. Куда она делась?

— А-а, про Марию, — очнулся он. — Не знаю, потерял я её. Гордая она была и чистая , а я… — он притормозил возле светофора, дождался, пока загорится зеленый свет и повернул на Новую Башиловку. — Зато теперь я живу так, словно слышу её голос и выполняю её просьбы…

Мы миновали Беговую, сделали несколько поворотов и, въехав внутрь двора, остановились возле нашего подъезда.

— Сколько мы вам должны? — спросил, вынимая из внутреннего кармана бумажник, Радек.

— Сколько вы мне должны? — задумчиво повторил шофер, словно бы пробуя каждое слово на вкус. — Это, дети мои, каждый в этой жизни оценивает сам … Я вот тогда не сумел разыскать мою Марию — а потом мне кто-то сказал, будто бы она родила от меня сына … Вот я теперь и смотрю на каждого семнадцати-восемнадцатилетнего паренька отцовскими глазами. Ведь любой из них — может оказаться моим сыном …

Рана на моей руке оказалась совсем неопасной и уже дня через три стала затягиваться как на собаке. А вот ударом в ногу этот падла повредил мне какую-то важную мышцу (хорошо еще, не сухожилие, а то, сказал доктор, нога могла бы и усохнуть ), так что мне пришлось проваляться в постели практически до самого Нового года, из-за чего у меня образовался целый букет «хвостов» из несданных зачетов. В начале декабря, узнав о моем ранении, меня заехал навестить староста нашей группы Жека Барбатун — тот самый чувак, что помог мне тогда с вариантом на вступительном экзамене по математике. Порасспросив о моем приключении, он пообещал завозить мне для переписывания конспекты пропущенных мной лекций и темы зачетных работ, и действительно — дня через три привез пару тетрадок и бутылку красного вина. У меня как раз сидела тогда в гостях Катя, мы распили втроем бутылку, и они ушли, после чего больше ни Жеки, ни Кати я возле своей постели не видел. Я звонил Барбатуну, спрашивал, почему он не несет мне конспекты, на что он отвечал, что прости, мол, старик, абсолютно некогда, зачеты в самом разгаре, да всё такое прочее. Но ты, мол, там не волнуйся, я тут всем про твое геройство расписал, так что тебе половину зачетов автоматом поставят, а остальные потом без труда досдашь в экзаменационную сессию…

Я звонил Кате, но она говорила, что Уютин совсем замучил их в своем театре — готовит там к Новому году грандиозную премьеру и заставляет их приходить из-за этого на репетиции каждый вечер.

Оставались еще Анька с Радеком, мать с отцом да Иванов со своими письмами из Сибири. Но Аньке с Радеком было гораздо интереснее друг с другом, нежели со мной, батя постоянно был на работе или же отсыпался после нее, а мать целыми днями что-то стирала, варила, штопала, ходила по магазинам и рынкам, так что ей было практически не до меня. Да и вообще в нашем роду как-то не практиковалось проявление слезливости, я почти не помню, чтоб родители сокрушались по поводу болезни кого-то из родственников или, скажем, плакали по кому-нибудь из близких. Хотя нет, вру. Помню, мне было тогда лет десять, мы уже с год как переехали из Донбасса в Москву, и бабушка Лиза приехала посмотреть, как мы устроились на новом месте, заодно привезя с собой (а вернее — на себе , потому что я до сих пор не представляю, как можно в двух руках довезти до Москвы три объемистых сумки, две набитых до отказа авоськи да еще пластиковый пакет с банками всевозможных варений, солений, компотов, соков, меда, несколькими брусками сала, шестью десятками яиц, четырьмя ощипанными курицами, несколькими кольцами домашней колбасы, свиной тушенкой — опять же-таки, закатанной в стеклянные банки, двумя глубокими мисками холодца, литровой бутылкой самогона, кучей домашних пирожков, мешочками с сухофруктами, сушеным укропом, чесноком и т. д., и т. п., и еще чего-то) так называемые гостинцы для своих изголодавшихся на городских харчах москвичей.

И вот, возвратившись как-то из школы, я бросаю в угол ранец и забегаю в комнату, которую мы называем залой и в которой у нас стоят сервант с хрустальной посудой, из которой мы никогда не едим, большой диван, круглый стол, телефон с длинным шнуром и телевизор. Бабушка Лиза сидит перед включенным экраном и, вытирая уголком накинутого на плечи платка глаза, горестно плачет.

— Бабусь, что случилось? — спрашиваю я испуганно.

— Та, — машет она одной рукой, а другой прижимает к глазам платок, утирая катящиеся слезы. — Ганну жалко.

— Какую Ганну? — думая, что речь идет о ком-нибудь из родственников, допытываюсь я.

— Да это она так Индиру Ганди называет, — появляясь из боковой комнаты, объясняет мне Анька. — В новостях только что сообщили, что в Индии убили Индиру Ганди, вот она по ней и плачет.

— Та хиба я плачю? Я й нэ плачю. Просто, як подумаю, шо в ей там внучата тэпэр одни осталысь, так сльозы из глаз сами и бижать, — говорит бабуся и снова упрятывает лицо в платок…

…С учетом всего этого, мне в моей вынужденной прикованности к постели не осталось ничего другого, как занять себя перечитыванием (при получении-то, надо признаться, я их только проглядывал ) объемистых посланий моего далекого друга. А он писал о том, что там , на фоне стерильной, как операционная палата, снежной белизны природы ему стало намного отчетливее видно, как не хватает такой же чистоты и нашей порочной человеческой натуре. «…Однако, — признавал он, — призывать человечество к нравственной чистоте сегодня так же непродуктивно, как пытаться перенести забайкальскую стерильность в подмосковную промышленную зону…»

«…Я тут, — писал он в другом письме, — всё время думаю, не сделал ли я ошибку, уехав от проблем обступавшей меня жизни в это свое стерильное сибирское уединение. Ведь опыт как олимпийских богов, так и нашего Солженицына показывает, что нельзя никого ничему учить со стороны , из прекрасного далека. Это все равно, что давать советы смертным, когда ты сам принадлежишь к роду бессмертных… Как-то с полмесяца назад я выезжал в Могочу за некоторыми покупками и останавливался на ночлег у одного из знакомых шоферов. У него вся квартира уставлена шкафами с подписными изданиями, а дети, жалуется он, не хотят читать, прямо, говорит, не могу заставить взять в руки книгу. А я его спрашиваю: а ты сам - то много читаешь? Да что ты, говорит, когда мне! Я ведь почти постоянно в рейсах, а возвратишься домой — какие уж тут книжки… Ну так как же тогда, говорю, ты собираешься убедить своих детей в том, что читать — это интересно , если они никогда не видели тебя самого с книгой в руках?..