Гроздана Олуич - Голоса на ветру

По каким-то своим соображениям Рашета оставил нарушителя порядка «на обследование» и, пичкая его лекарствами, старался задержать как можно дольше, давая понять доктору Арацкому, что не нужно вмешиваться в это дело. Он, Рашета, знает, что и зачем делает…

И тут Данилу Арацкого вдруг осенило: а, может быть, и с этими четырьмя заявлениями Рашета тоже знает, что делает и зачем делает то, что делает? Поэтому он больше Данилу и не одергивает, не напоминает, что он среди них самый молодой, что следовало бы ему попридержать свои замечания насчет того, как работают его старшие коллеги. А то, не успел начать работать, как взялся за перо и бумагу и письменно обвинил старшую медсестру, что она, промывая уши одному из пациентов, проколола ему барабанную перепонку. Да сумасшедшему барабанная перепонка нужна так же, как психиатрическому отделению – инспекция из министерства.

– Заберите ваше заявление, коллега! – посоветовал ему Рашета. И потом изо дня в день продолжал повторять эту фразу, пока доктору Арацкому не начало казаться, что она как по барабану бьет по его собственным барабанным перепонкам и что боль от этого заполняет собой весь мир.

Рашета кипел от гнева на этого молодого идиота, который барабанную перепонку какого-то психа возвел в ранг проблемы мирового значения. Лучше бы думал о своей жене и сыне. А он, главный врач, не может призывать к ответу самых преданных ему работников клиники из-за какой-то дурацкой барабанной перепонки, если дело вообще в ней, а не в желании молодого доктора занять кресло своего начальника.

– Коллега, или вы забираете назад свое заявление, или вам придется с нами расстаться! Выбирайте…

– А что тут выбирать! – спокойно ответил Арацки. – Заявление я не заберу…

И не забрал, но с того дня доктор Данило Арацки стал дежурить в два раза чаще, чем остальные врачи.

Время шло. «Дело о барабанной перепонке» начало бледнеть и забываться. Может быть, о нем бы и вовсе забыли, если бы не Рашета и старшая медсестра, которые время от времени с насмешкой предлагали ему проинспектировать барабанные перепонки во всей больнице, вдруг еще с какой-нибудь возникли проблемы…

У того пациента ухо долго гноилось. А потом он вдруг исчез. В его больничной карточке осталась запись: «Переведен».

Куда? В отделение на Авале? В Ковиньскую клинику? На тот свет? Куда? Это Даниле Арацкому узнать не удалось, да и не было смысла об этом расспрашивать. Доктор Рашета уже вовсю размахивал четырьмя заявлениями об изнасиловании, а Марта с презрением спрашивала, неужели он не нашел никого, кроме сумасшедших, чтобы сделать то, что сделал, осрамив этим и себя и свою жену? Вот так мужчина!

Ее глаза сверкали ненавистью, такой, с какой он никогда в жизни не встречался. Парализующей! После этого случая она выпалила ему в лицо: «Как врач ты – покойник! Ты теперь никто и ничто! Жив только твой позор и те несчастные женщины, чьи обвинения ты даже не попытался опровергнуть, потому что сам знаешь, что виноват. Виноват перед Богом и перед людьми!»

В голосе Марты Данило почувствовал нечто до такой степени угрожающее, до такой степени страшное, что чуть не задохнулся от ужаса. «Перед Богом и перед людьми!». С каких это пор ей есть дело до Бога и до людей? Данило Арацки затрясся так, словно грудь его придавила ледяная глыба, и смутно почувствовал, что Марта толкает его на скорейшее бегство из Белграда, «пока клубок этого позора не размотался до конца, пока Дамьян не понял, что он потомок монстра, случайно ставшего врачом».

Следить за остальными ее словами он был не в состоянии: пятно позора легло не только на него, но и на их сына, потом оно перейдет и на внука, и на правнука. А потом род Арацких перестанет считаться примером гордости и исключительности, а все благодаря тому, что он причинил тем забытым Богом и людьми несчастным.

– Что? – хотел крикнуть он, чтобы остановить поток слов, которыми она заливала его как помоями, но голос его не послушался. По его лбу, щекам, шее, груди катились капли пота, в ушах стучало. Он весь был таким мокрым, словно его облили горячей водой. Он был парализован. Нем. Неспособен защищаться, опровергнуть все четыре обвинения, спросить, может ли человек в здравом уме поверить в то, что все, в чем его обвиняют, действительно могло произойти в мрачной палате, где все они, четыре, не отходили друг от друга, за каких-то полчаса, и при этом ни одна из них не крикнула, не позвала на помощь дежурного санитара или кого-то еще?

Марта, так же как и Рашета, держала эти заявления в руках. Неужели она не увидела, что они похожи друг на друга так, словно написаны под копирку: те же слова, те же обвинения, тот же почерк, их будто писала одна рука. Чья ? Он хотел спросить, неужели она не понимает, что все это умышленно подстроено, но тут ему пришло в голову, что она могла бы спросить его, почему он, если не виновен и если обвинение построено на очевидной лжи, не потребовал судебного разбирательства? Почему молчит?

Любой другой на его месте в ответ на жалобы невменяемых, тяжелых пациенток рявкнул бы как следует. Почему он молчит? Прячется в кусты. Убегает. Тем самым он признает, что все-таки какая-то его вина существует… Он знает так же, как знал это и его отец, Стеван, что согласившись быть командиром, ты берешь на себя обязательство оставаться с солдатами до конца.

Голос Марты, ее глаза, все ее существо выдавали что-то ядовитое, что-то страшное. Ведь его не судят, он это понимает. Он уже осужден, а приговор был вынесен тогда, когда он отказался признать алкоголика душевнобольным, невзирая на диагноз, под которым стояли три подписи трех авторитетных психиатров из трех республиканских психиатрических лечебниц.

«Дело о барабанной перепонке» стало прелюдией того, что ждало его дальше. Его считали виновным в истории с четырьмя несчастными женщинами, утверждения которых не выглядели особенно убедительными. Потому что они то утверждали, что произошло то, что произошло, то отказывались от своих слов. А иногда вообще ничего не могли вспомнить. И тем не менее виноват – он!

Данило Арацки чувствовал жалость и к ним, и к самому себе. Если он сбежит, его объявят виновным, недостойным профессии врача, лишат права заниматься лечебной практикой и быть тем, кем он и хотел быть в своей жизни.

Если он останется, примет вызов и начнет скрытую войну с Рашетой, с Мартой, со всей ее большой семьей, члены которой распределены по всем государственным структурам, то этих четырех несчастных будут допрашивать, запугивать, преследовать, накачивать седативами, пока они не забудут и ту малость, которую еще помнят, и не превратятся в растения. Нет, даже не в растения! Ведь растения помнят боль. Они превратятся в то, чем стала рыжеволосая девушка. Ружа Рашула! Растрепанная роза! Не знающая своего имени. Несуществующая. Тайный ужас и профессиональная неудача всех тех, кто занимается душой человека.