Гроздана Олуич - Голоса на ветру

Приказ выявить автора протестного призыва для строгого наказания был объявлен во всех классах, причем подчеркивалась желательность добровольного признания до полудня следующего дня.

Следующим днем была Страстная пятница, день Христовых мук на кресте во имя спасения всех человеческих душ. По распоряжению школьных властей в школу явились и дети, и учителя. Все молчали.

– Кто-то же это сделал? – немецкий офицер поднял руку в черной перчатке, а солдаты защелкали затворами винтовок. – Кто? Не будем терять время. Эй, ты! – рука в перчатке показывала на Милана из четвертого «Б». – Ты должен знать, чья это работа? Говори!

– Не знаю! – мотнул головой мальчик. Рука в перчатке потянулась в сторону Душана.

– Ты?

– Не знаю!

– У вас есть еще десять минут. Не найдется виновный, будет расстрелян каждый десятый. Вытряхните все из ранцев, посмотрим, у кого есть красные чернила. Все бумажки с надписью «Сегодня в Дирекции хлеба нет» были написаны красными чернилами!

С ужасом в глазах дети принялись вытряхивать ранцы, обнаружились кусочки мела, рогатки, стеклянные шарики, пуговицы, любовные записки, но ни у кого ни одной бумажки с крамольным текстом. Невероятно! Рука в перчатке снова поднялась. Неужели никто не скажет, кто спланировал преступное уничтожение тутовых шелкопрядов в отместку за то, что Дирекция прекратила выдачу хлеба по карточкам? Но теперь даже тонны листьев не смогут спасти шелкопрядов. Рука офицера поднялась к небу, осталось всего шесть минут.

И так Господь поднял руку и сказал: Да будет свет! И был свет. День первый!

Осталось пять минут.

Бог сказал: Да отделится земля от воды! И было так! День второй!

Солдаты стояли с оружием наизготовку, но все еще не стреляли. Рука в перчатке оставалась неподвижной, никаких сигналов. Она была вытянута и спокойна. Проходила четвертая минута, зерно отделялось от плевел.

Да отступят воды! сказал Господь. И было так! День третий.

Рука немецкого офицера оставалась в воздухе, а Бог сказал: Пусть будет светило на небе. И было так! День четвертый.

– Может быть, кто-нибудь все-таки вспомнит, кому именно пришло в голову обречь на голод и смерть шелкопрядов, разложив записки «Сегодня в Дирекции хлеба нет»? – переводчик снова повторил вопрос офицера. – Ты? – он показал на Ненада. – Что ты знаешь?

– Ничего! – заикаясь пробормотал мальчик.

«Офицер снова поднял руку», – написано в «Карановской летописи».

А Бог сказал: Пусть под солнцем появятся Божьи твари, рыбы в воде и птицы в воздухе, пусть плавают, пусть ползают, пусть летают, населяют землю и размножаются! И было так! День пятый! И пусть их никто не убивает, ибо и птицы в небе, и гусеницы в траве суть Божьи твари.

«В светлый весенний день ужас в глазах детей, стальной голос офицера и винтовки в руках солдат, – написано в «Карановской летописи», —производили впечатление чего-то нереального. Неужели они будут стрелять в детей!»

Ибо Бог сказал: Сотворю человека по своему образу и подобию, и дам ему власть над птицами в воздухе и зверями в лесах. И было так! День шестой!

Страх переселился из детских глаз в их тела, и эти тела дрожали как осины на ветру. Седьмой день Бог отдыхал. «Но солдаты не отдыхали». Автор «Карановской летописи» записал, что «офицер что-то сказал, и солдаты стали стрелять, не все сразу, некоторые колебались, упало несколько детских тел. Кто-то кричал, кто-то бросился бежать, в наступившей панике никто не мог сказать, сколько пуль достигло своей цели».

На этом месте тот, кто писал «Карановскую летопись», остановился и на странице появилось пятно, след то ли расплывшихся чернил, то ли слезы пишущего. Этого Наталия не знала. Но именно тогда она в первый раз увидела над болотом прозрачных белых птиц и поняла, что это парят над Караново души убитых ребятишек. Она опустилась на колени, перекрестилась и прошептала: «Несправедлив Ты, Господи Боже мой! Потому что будь это не так, ты защитил бы малышей, выжег бы огнем глаза злодеев и оставил их слепыми и одинокими блуждать по свету, не находя ни мира, ни покоя! А о твоей мудрости и праведности пусть мне никто больше не говорит, потому что не праведен ты, Господи Боже мой, и я больше не признаю твои дела!»

Перед глазами Наталии возникла картина: окровавленные тела исхудавших карановских детей, рука в перчатке и рука Господа, который не имел права позволять то, что позволил. Пусть ей больше никто не говорит, что ухо Божие все слышит, а око Божие все видит.

Почему же оно не слышало детские крики?

Почему не видело ужас в глазах детей?

Если оно когда и существовало, это око Господне, то теперь закрылось.

Поэтому тьма. Наталия Арацки вздохнула и поднялась. Решимость бороться за жизнь своих детей разлилась в ее душе как яркий утренний свет.

– После этого, отец, будет какой-то другой мир! – Вета продолжала заботиться об отце так, будто он ее ребенок или младший брат. – Война закончится, вернутся пленные, все будет по-другому! – говорила она, пряча от него алкоголь, пытаясь вытащить его из омертвения, которое все сильнее охватывало его с тех пор, как болото начало тонуть в осени. – Это будет новый, иной мир… – прерывала она разговоры Стевана с его второй или третьей душой, но Стеван не верил, что хоть что-то может стать таким, как было прежде. В тот новый, лучший мир вряд ли верил и Рыжик, хотя время от времени он замечал, что мир вокруг него меняется: головастики становятся лягушками, у маленькой белой цапли вырастают большие крылья, осока желтеет…

– С первыми морозами нам придется вернуться в Караново! Не обманывай отца, Вета! Мир не станет лучше, и ничего не будет таким же, каким было до войны. Это правда! К этой правде ты его и готовь… – как-то раз вспыхнула Наталия, а Вета с грустью в голосе спросила:

– Что ему до этой правды, мама?

Пристыженная Наталия склонила голову. Что правда, а что ложь, она и сама уже не всегда могла определить. После истории с тутовым шелкопрядом и решительного разговора с Богом Наталия почувствовала, что переменилась. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног, что она тонет, понимая, что не имеет права утонуть.

Вета чувствовала в матери перемену, но не знала как ей помочь. Может быть, можно опереться на Стевана, подумала она однажды, но тут же отмахнулась от этой мысли: Стеван не в состоянии помочь и самому себе, хотя и он смутно чувствует, что с Наталией и Петром что-то происходит. Знает ли об этом Вета, спрашивал он себя и не находил ответа, потому что если бы Вета и знала, она бы ему ничего не сказала, считая, что новые потрясения ему не нужны. Спрашивать Пантелию и Дойчина не имело смысла. Занятые перед приходом зимы сбором лесных орехов, съедобных грибов и кореньев, они жили жизнью хомяков, белок и полевых мышей. Дойчин все реже слушал голоса ангелов, а Пантелия почти не навещал козу.