Аякко Стамм - Путешествие в Закудыкино

– Так может, и не шпион вовсе… – не вполне уверенно пролепетал атаман, – может так, прохожий?

– Шпион, точно шпион, – заупрямился есаул, но вдруг понял, что этот аргумент не особо убеждает сейчас полковника, что нужно что-то другое, более существенное, изначально не требующее доказательств обвинения.

Нычкин подошёл ближе, почти вплотную, присел рядышком на кровати, совершенно оставив субординацию, и вкрадчиво-доверительно сообщил искусительным полушёпотом.

– Это ещё что? Самое ужасное – не хотел говорить Вам, расстраивать – он изнасиловал Вашу… э-э-э… ну, эту Вашу…, певунью. Чуть не скрылся от правосудия, собака. Потерпевшая успела вовремя сообщить. Изловили гада.

– Что-о!!! – нерешительность и мягкотелость атамана как корова языком слизала. Он весь налился красным праведным гневом, медленно, словно неумолимо надвигающийся рок, встал на ноги, захрустел фалангами пальцев, крепко сжатых в кулак, и грозно топнул в пол правой, обутой в несвежий носок ногой.

– Повинен смерти!!!

Меня вели на берег озера в кандалах. Именно в кандалах, а не в браслетах-наручниках, то есть в том всамделишном раритете, который был неизменным атрибутом каторжников вплоть до начала двадцатого столетия. Скованный по рукам и ногам я шёл центральной улицей села, гремя тяжёлыми, позеленевшими от времени и подвальной сырости цепями. Мой товарищ, каким-то чудным образом превратившийся всего за пару дней из случайного таксиста-бомбилы в настоящего соратника, помощника, даже друга, шёл рядом, чуть позади, сгорбленный под тяжестью огромного чугунного ядра, к которому были прикованы мои вериги. Он сам вызвался нести эту тяжкую ношу, и сколько я не отговаривал его от этой затеи – мой крест, мне и нести – упрямо и наотрез отказывался, сжимая сильными руками тяжёлую ржавую железяку, будто драгоценный, ни с чем не сравнимый для него по значимости самородок золота. Вот и сейчас, хоть и обливался потом под палящими лучами повернувшегося уже на закат солнца, хоть и ступал тяжело по пыльной сельской дороге стоптанными подошвами сандалий крест-накрест, хоть и кряхтел натужно, пошатываясь из стороны в сторону под гнётом давящего к земле груза, но нёс не просто послушно и безропотно, а даже с каким-то тайным, одному ему ведомым значением и восторгом. Вероятно, он чувствовал себя сейчас Симоном Киринеянином [121], несущим Крест Спасителя на Голгофу. Да простит меня Господь за такое вольное и не лишённое тщеславия сравнение.

Боже мой! А я ведь даже не знаю его имени, так и не сподобился спросить и представиться самому. Как мы часто бываем невнимательны к тем, кто нас окружает, щедро и без какой бы то ни было надежды на ответное тепло одаривает своим вниманием и заботой, своей простой, бесхитростной, часто незаметной для нас, но столь необходимой, жизненно важной любовью. Прости меня, Господи, и за это.

Вот и с Настей тоже. Где она сейчас, что с ней?

Почему так бывает? Ждёшь человека, ищешь его среди блестящих карнавальных масок, невольно, совершенно неосознанно отсеиваешь, отрицаешь не умом, не плотью, нет, сердцем отрицаешь многое множество достойных и даже завидных кандидатур, как говорили раньше, на руку и сердце, а ныне проще и понятнее – на тело и кошелёк. Грубо конечно, без архитектурных излишеств, зато и без лицемерия. А всё потому только, что ёкает, вздымается ввысь неудержимой волной вовсе не сердце, не дух, окрылённый волшебным очарованием души, а совсем другое – хоть и горячее тоже, трепетно-возбуждённое, но отзывающееся вовсе на иные позывы. И хорошо ещё, если отсеиваешь похотливые притязания развращённого мира, если не плюхаешься, очертя голову, в пучину страсти, выдавая желаемое за действительное, уговаривая и даже убеждая податливый, настолько готовый обманываться разум, что вот оно, наконец, к чему так рвалась и о чём так горела душа. А душа-то забытая, никем не спрошенная и заброшенная в потёмках каземата грешного тела плачет, взывая к чувствительности и разборчивости оторванной от неё, слепой и глухой в своём исступлении плоти. А потом долгие годы отчуждения, одиночества в бушующем океане жизни. Когда естество, получив своё и насытившись, устремило уже поползновения на поиски другой, новой жертвы сладострастия. А душа так и осталась не спрошенной, а оттого болящей и ноющей.

Дай нам, Боже, по милости твоей миновать искуса! Но не минуем. Редко кому удаётся. Впрочем, не по твоей немилости, Господи, но по нашей жестоковыйности и приверженности ко греху.

А даст Бог найти своё, увидеть, разглядеть среди разнообразия масок простенькое платьице пастушки, под которым бьётся сердце принцессы, бьётся тихо, ровно, без взрывов и фейерверков, может быть, наверняка даже бьётся не в полном соответствии с завещанным ему свыше определением, но в унисон, в одном мелодическом созвучии с твоим. Вот где душа нужна, не плачущая уже, но поющая, не болящая, но счастливая, не забытая и заброшенная, но жизнеутверждающая своё истинное, Богом данное превосходство над узурпирующей плотью. Вот тогда необходимо услышать её голос, её песню, её взывающий победный клич. Услышать и не пройти мимо, отдаться, покориться ему в полную его власть. Ибо двое предопределённо должны стать одной плотью, потому одна индивидуальная эгоцентричная плоть несамодостаточна, ущербна и даже уродлива. Один – одиночество. Двое – движение, дающее начало и направление новой жизни. Но только двое. Даже третий – уже перебор.

Я почувствовал это ещё там, на автостанции, но не поверил до конца, подвластный привычке отсеивать и отрицать. В тесном салоне нашего «лунохода» я вдруг прислушался к тихой, едва звучащей из глубины моего сердца песне, но побоялся ошибиться, перепутать её звучание с зовущим, уже тогда во всю звенящим голосом плоти. Потом, в окружении звёзд, в мягком и неторопливом течении реки я покорно подчинился требовательному внутреннему зову, не разбирая уже, что во мне кричит громче Любовь или вожделение. А когда уже всё произошло, случилось в первый, неожиданный раз, ругал себя, презирал и ненавидел, как ненавидят злейшего врага, будучи почему-то уверенным в том, что именно похоть одурманила, ослепила меня и толкнула на этот безумный, преступный шаг. Я так думал. И потерял мою Настю, как неизбежно теряешь то, чего оказался недостойным. Боже мой, как же я ошибся! И Слава Тебе, что вразумил меня, что дал мне понять это.