Грэм Грин - Сила и слава

Женщина раздвинула пальцы, и вода вылилась на пол.

— Отец! — сказала она умоляюще.

Он устало опустился на колени и начал молиться.

Он больше не верил, что такие молитвы имеют смысл. Причастие — другое дело, вложить его в уста умирающего означало вложить Бога. То было чем-то реальным, осязаемым, а это — лишь благочестивыми речами. Почему Кто-то должен услышать его молитвы? Грех препятствовал тому, чтобы эти молитвы возносились к небу; он чувствовал, что они тяготят его, как непереваренная пища.

Кончив, он поднял тело ребенка и понес его назад в хижину, словно вещь, выносить которую оказалось ненужной тратой времени, — так выносят в сад стул, а затем вносят обратно, потому что трава мокрая. Женщина покорно следовала за ним. По-видимому, она не хотела прикасаться к телу и просто смотрела, как священник снова положил его в темноте на маис. Он сел на землю и сказал:

— Его надо похоронить.

Она поняла и кивнула.

— Где твой муж? Он тебе поможет? — спросил он.

Она быстро заговорила — вероятно, на языке камачо, он не мог ничего понять, кроме отдельных испанских слов. Вновь и вновь звучало слово «американо», и он вспомнил объявление о человеке, чья фотография была приколота к стене рядом с его собственной.

— Это он сделал? — спросил священник.

Она покачала головой. Что же могло произойти? — думал он. — Может быть, этот человек прятался здесь, и солдаты открыли огонь по хижинам? Не исключено. Внезапно он насторожился. Женщина произнесла название банановой плантации — но там никто не погибал, не было и признаков насилия, разве что безмолвие и запустение… Предположим, мать девочки была больна, но могло случиться и нечто худшее, и он представил себе, как этот глупец — капитан Феллоуз снимает ружье со стены и идет с этим жалким оружием на человека, чей главный талант — нападать из-за угла или стрелять без промаха через карман. Та бедная девочка… какую ответственность ей, наверное, пришлось взять на себя.

Он отогнал от себя эти мысли и спросил:

— У тебя есть лопата?

Она не поняла, и он стал жестами изображать, что копает.

Тем временем раздался раскат грома: приближалась новая полоса грозы, — точно враг обнаружил, что после первой атаки кое-кто уцелел, и теперь намерен истребить оставшихся в живых. Священник снова услышал тяжелое дыхание ливня в нескольких милях от них; до него дошло, что женщина повторяет: «церковь». Ее испанский язык состоял из отдельных слов. Он не мог понять, что она имеет в виду. И тут дождь накрыл их. Он сплошной стеной встал между ними и всеми путями бегства, он падал сплошной массой воды, строя вокруг них ограду. Наступивший мрак прорывали только вспышки молнии.

Крыша не могла выдержать такого ливня: он просачивался повсюду; сухие листья маиса, среди которых лежал мертвый ребенок, трещали, словно поленья в костре. Священник дрожал от холода; он наверное был на грани лихорадки — нужно уходить, пока он еще в силах двигаться. Женщина (теперь он уже не мог различить ее лица в темноте) снова умоляюще сказала:

— Iglesia [34] Церковь (исп.). .

Он понял, что она хочет, чтобы ребенок был похоронен около церкви или хотя бы положен у алтаря так, чтобы его могли коснуться ноги Христа. Это была фантастическая идея.

Он воспользовался затяжной дрожащей вспышкой голубого света, чтобы жестами изобразить, что это невозможно.

— Солдаты, — говорил он, и она сразу ответила:

— Американо!

Снова и снова повторялось это слово; казалось, у него много значений, в зависимости от того, каким тоном оно произносится: оно могло означать пояснение, предостережение или угрозу. По-видимому, она хотела сказать, что все солдаты заняты погоней, но, пусть даже так, этот ливень отрезал все возможности. До границы осталось двадцать миль, и после дождя горные тропы станут, скорее всего, непроходимыми. Что же касается церкви, то он не имел ни малейшего понятия, где ее искать. Уже много лет он не видел никаких церквей; трудно поверить, что они все еще существуют в каких-нибудь нескольких днях пути. Когда снова сверкнула молния, он увидел, что женщина смотрит на него с каменным терпением.

За последние тридцать часов они ели только сахар — большой коричневый кусок величиной с детскую голову. Они никого не встретили и не обменялись ни словом. Какой был в этом смысл, если оба понимали только «Iglesia» и «американо». Женщина шла за ним по пятам с мертвым ребенком, привязанным к спине. Казалось, ей не ведома усталость. Через сутки они вышли из заболоченной равнины к подножию холмов, переночевали на высоком берегу зеленой медленной реки под защитой выступающей скалы, там был единственный сухой клочок земли, а кругом — непролазная грязь. Женщина сидела, обхватив колени руками, ее голова опустилась — никаких чувств она не проявляла. Но ребенка она положила позади себя, словно его тело нуждалось в защите от грабителей, как другие пожитки. Они шли, ориентируясь по солнцу, пока темная лесистая полоса гор не указала им, куда идти дальше. Быть может, лишь они одни были живыми в этом вымирающем мире — и они несли с собой видимый знак смерти.

Порой священник спрашивал себя, не находятся ли они уже в безопасности. Однако, поскольку нет ясной границы между штатами, нет проверки паспортов или таможни, кажется, что опасность настигает их, следуя за ними тяжелыми шагами. Казалось, что они слишком медленно продвигаются вперед; тропинка то круто поднималась вверх футов до пятисот, то снова спускалась вниз и утопала в грязи. Один раз тропа сделала длинную петлю, и они оказались ярдах в ста от того места, откуда ушли три часа назад.

К закату второго дня они вышли на широкое плоскогорье, покрытое низкой травой; на фоне неба чернел лес крестов, покосившихся в разные стороны — некоторые были футов в двадцать высотой, другие — не больше восьми. Они напоминали деревья, оставленные на развод. Священник остановился и взглянул на них: это были первые увиденные им за пять лет христианские символы, открыто выставленные перед людьми, если только это пустынное плоскогорье посещали люди. Никакой священник не мог иметь отношения к этим старым грубым крестам: это было делом индейцев и не имело ничего общего с красивыми церковными облачениями и тщательно разработанной богослужебной символикой. Это был краткий прорыв в темную магическую сердцевину веры, — в ночь, когда отверзаются могилы и бродят мертвецы. Почувствовав за спиной движение, он оглянулся.

Женщина опустилась на колени и медленно поползла по жесткой земле к крестам; мертвый младенец мотался у нее за спиной. Достигнув самого высокого креста, она сняла ребенка и приложила к дереву, сначала лицом, потом спиной; затем она перекрестилась, но не так, как принято у католиков, а странным и сложным крестным знамением, осеняя нос и уши. Быть может, она надеется на чудо, думал священник. Но если так, почему оно ей не дается? Вера, сказано, может передвигать горы, а она верила — и в брение, исцелившее слепого, и в голос, пробудивший мертвого. Взошла вечерняя звезда; она висела низко, над самым краем плоскогорья, и казалось, до нее можно дотянуться рукой. Подул теплый ветерок. Священник поймал себя на том, что следит, не зашевелится ли ребенок. Но когда ничего не произошло, у него появилось чувство, что Бог упустил возможность. Женщина села, достала из узла кусок сахара и стала есть, а младенец мирно лежал у подножия креста. В конце концов почему мы должны ожидать, что Бог накажет этого невинного продолжением жизни?