Грэм Грин - Сила и слава

За день безостановочной ходьбы священник очень устал; он отыскал клочок сухой земли и сел. При вспышках молнии ему была видна поляна. Это напоминало перемирие, но не совсем. Для мира нужны люди, а его одиночество таило в себе угрозу чего-то надвигающегося. Ему вдруг почему-то вспомнился дождливый день в американской семинарии: окна библиотеки запотели — работало центральное отопление, — высокие стеллажи с мирно стоящими книгами, и какой-то юноша из Таскона выводил пальцем на стекле свои инициалы. Вот это был мир! Он смотрел на все это со стороны и не мог поверить, что он когда-нибудь вернется. Свою нынешнюю жизнь он создал сам, и теперь она состояла из пустых, развалившихся хижин, удаляющейся грозы и нового приступа страха — он испугался, потому что он осознал, что он здесь не один.

Кто-то осторожно двигался снаружи. Вскоре шаги остановились. Он, замерев, ждал, а с потолка продолжало капать. Ему подумалось, что это метис рыщет вокруг города в поисках возможности выдать его — на сей раз наверняка. Из-за двери хижины на него глянуло лицо — и тут же исчезло; лицо принадлежало женщине, и скорее пожилой, но у индейца никогда не разберешь возраста, может, ей было и не больше двадцати. Он встал и вышел наружу — фигура в тяжелой мешковатой юбке бросилась бежать от него; взметнулись ее темные, тяжелые косы. Очевидно, его одиночеству суждено нарушаться только этими ускользающими лицами — существами, которые словно явились из каменного века и мгновенно уходили обратно.

Его охватило что-то вроде мрачного раздражения — уж ей-то не следовало убегать. Он кинулся за ней через поляну, шлепая по лужам, но она испугалась и растворилась в лесу у него на глазах. Искать ее там не имело смысла, и он повернул к ближайшей хижине. Это была не та хижина, в которой он укрывался прежде, но она тоже была пуста. Что же стряслось с этими людьми? Он прекрасно знал, что их более или менее первобытные поселения были лишь временными; индейцы обрабатывают клочок земли, а когда почва истощается, они просто уходят; у них нет представления о севообороте; однако, маис, уходя, они всегда забирали с собой. Больше всего это походило на бегство — от врага или болезни. Он слышал о таких бегствах во время эпидемии. Самым ужасным было то, что они разносили болезнь всюду, где появлялись. Порой в панике они становились похожими на мух, бьющихся в стекло, тайком, втихомолку, никому не давая о себе знать. Он уныло вернулся, стал смотреть на поляну и увидел, что женщина пробирается к хижине, где он укрылся. Он позвал ее строгим голосом, и она снова, спотыкаясь, бросилась к лесу. Ее неуклюжий бег напоминал ему птицу, которая притворяется, будто у нее перебито крыло… Он двинулся за ней, и она, не добежав до деревьев, остановилась и взглянула на него. Он медленно направился к другой хижине, оглянулся — она следовала на расстоянии, пристально следя за ним. Снова она напомнила ему то ли настороженного зверя, то ли напуганную птицу. Он шел прямо к хижине. Где-то вдали блеснула молния. Но гром еле слышался. Небо очищалось, и проглянула луна. Внезапно до него донесся странный, неестественный крик, и, оглянувшись, он увидел, что женщина поворачивает к лесу; потом она споткнулась, всплеснув руками, и опустилась на землю, как птица, которая приносит себя в жертву за птенцов.

Теперь он был уверен, что в хижине было что-то для нее ценное, наверное, спрятанное среди маиса; и, не обращая на женщину внимания, он вошел внутрь. Сейчас, когда прекратились вспышки молний, он не мог ничего разглядеть. Он шарил под ногами, пока не коснулся связки маиса. Снаружи приближались осторожные шаги. Он начал щупать: возможно, тут была спрятана еда. Сухой шелест листьев, капающая вода и осторожные шаги — все это напоминало тихие звуки домашней работы. И тут его рука нащупала лицо.

Теперь его не могло это испугать — под пальцами находилось человеческое существо. Он ощупал тело. Это был ребенок, лежавший совершенно неподвижно под его руками. На пороге при свете луны неясно обрисовывалось лицо женщины; страх, по-видимому, парализовал ее, хотя точно понять это было невозможно. «Я должен вынести его наружу, — подумал он, — надо посмотреть…»

Это был мальчик лет трех: удлиненная головка с копной черных волос бессильно свисала; он был без сознания, но еще жив. Священник чувствовал едва заметное дыхание. Он подумал, что ребенок болен, потом поднял руку и увидел, что тот был не в поту, а в крови. Ужас и отвращение охватили его — всюду насилие; будет ли этому конец?

— Что произошло? — резко спросил он женщину.

Казалось, что во всем этом штате одни люди полностью зависели от произвола других.

Женщина опустилась на колени в двух-трех шагах, следя за его руками. Она немного знала по-испански, потому что ответила:

— Американо.

На ребенке было что-то вроде коричневой цельнотканой рубахи. Священник закатал ее до шеи: в трех местах были огнестрельные раны. Жизнь уходила из него с каждой минутой. В сущности, ничего уже нельзя было поделать. Но нужно было попробовать…

— Воды, — сказал он женщине. — Воды.

Она, видимо, не понимала и, сидя на корточках, смотрела на священника. Конечно, легко ошибиться, думая, что, раз ее глаза ничего не выражают, значит, она не испытывает горя. Когда священник касался ребенка, он видел, как она дергается. Она готова была вцепиться в него зубами, если бы ребенок хотя бы застонал.

Он начал говорить медленно и мягко; насколько она его понимает, было неясно.

— Нам нужна вода. Чтобы омыть его. Ты меня не бойся. Я ему вреда не причиню.

Он снял с себя рубаху и начал рвать ее на полосы — это было против всех правил гигиены, но что оставалось делать? Только молиться, конечно, но как молиться об этой жизни? Он снова повторил:

— Воды!

Женщина, казалось, поняла — она в отчаянии оглянулась: дождь везде оставил лужи — это была единственная вода. «Ладно, — подумал он. — Земля так же чиста, как любой сосуд». Он намочил лоскут от своей рубахи и наклонился к ребенку; он мог слышать, как женщина подобралась ближе, и это движение было полно угрозы. Он снова попытался ее успокоить:

— Не бойся меня. Я священник.

Слово «священник» она поняла, потянулась к нему, схватила руку, державшую мокрый обрывок рубахи, и поцеловала ее. В тот самый миг, когда ее губы коснулись его руки, ребенок сморщился, глаза его открылись и уставились на них; крошечное тельце сотрясалось от дикой боли; они видели, как глазные яблоки закатились и вдруг застыли, будто мраморные шарики для игры — пожелтевшие и обезображенные смертью. Женщина отпустила его руку, подползла к луже и зачерпнула воду ладонью.

— Вода нам больше не нужна, — сказал он и поднялся, держа в руках мокрую рубаху.