Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы

«Никакая она не красавица, – подумал Федот. – Аня куда краше, верно в отца». Но вспомнив наземного космонавта, Федот отмел это предположение.

Опустившись на колени, Маша поцеловала шрам на руке Федота.

– Зарубцевался. А то принесли тебя – одно месиво, а я тряпочки в марганцовке смачивала и пела: «У кошки боли, у собаки боли, а у Федотушки не боли».

Федот поднял Машу на руки.

– Пусти, Федотушка, тяжело тебе, – сказала она, а сама обвила его шею руками.

Из раменских домов высыпали дети и старики.

– Утопленница, – кричали дети.

– Ведьма, – переговаривались старики.

– Отпусти, Федотушка! Сколько лет я их не видала, а они такие же злые. Душно мне без воли, Федотушка, – сказала Маша и опустилась на пыльную, еще не омытую первым дождем дорогу. – Как мы любили друг друга… И холод, и голод сносили мы под конвойкой, так были счастливы вместе.

– А сейчас, разве сейчас ты не счастлива?

– Нет, сейчас я не счастлива, – ответила Маша и закурила Федотову сигарету. – Я, Федотушка, из-за тебя сюда прихожу. Вижу, как маешься ты среди шкурников и мерзких трусливых душонок.

– И приходи, – взмолился Федот. – Я без тебя с тоски помру.

– Нет уж, ты живи, – сказала Маша, – внука моего вырасти человеком с большой буквы «Ч». Ты на земле моя единственная опора.

Федот согласился еще пожить, ради Тимоши, хотя жить ему совсем не хотелось.

53. Право на бесплатный проезд.У железнодорожного переезда, на насыпи, лежал Тимофей Белозеров и громко стонал: «Не хочу умирать, не хочу умирать… Не спать! Ты что, спать сюда пришел, а вот как спущу тебя в подвальчик! Выходи! Немцы, евреи влево становись! Кого бы съесть, дай руку откушу. Нет у меня жены, никому она не давала никакого хлеба, ничего не знаю, ничего не видел, а-а-а!»

Федот погладил Тимофея по худому плечу. Мутные глаза с прожелтью открылись и закрылись.

– Нет у меня жены, нет у меня сына, нет у меня дочери, никого не знаю, я начальник станции…

Федот приложил к его лбу пустую бутылку.

– Ты не тронь меня, доходяга я, на рельсах полежу да и преставлюсь.

– Поедем лучше в Москву, сведу тебя к У Тану.

– Сам дорогу найду, без сопровождающих. Какая Москва, когда денег ни шиша! А зайцев я презираю. Я самолично их штрафовал и буду штрафовать.

– Но как железнодорожное начальство ты имеешь право на бесплатный проезд, – сказал Федот, – так что до Москвы мы с тобой за полцены доедем.

54. К появлению Тимофея Иван отнесся с горячим неодобрением.Он так и сказал:– Я это горячо не одобряю. Не нужен мне этот деклассированный элемент. Дубу даст – куда его денешь?

– В Мавзолей. Вместо тебя. Он за твои идеи такую муку принял!

Иван ушел к себе и заперся изнутри.

Тимофей бредил войной.

– Ать-два, левой! Ать-два, левой! – маршировал он по коридору. – Лучшим людям не дали защитить Родину от фашистов! Поеду в Израиль! – решил он, впервые послушав Би-би-си. – Без меня воюют! – сокрушался он. – А далеко до этого Израиля? Пехом сколько выйдет? Войну требую! – шумел Тимофей под стук Иванова молотка.

Федот сводил Тимофея в баню, вымыл как следует, побрил, обкорнал лохмы, купил ему в «Детском мире» автомат «Огонек».

Теперь Иван стучал молотком, а Тимофей строчил из автомата.

Федот позвонил в МОСХ, попросил заказ хоть какой-нибудь, но время было ни вам ни нам, к майским праздникам уже все расхватали, а октябрьские еще не распределили.

Навоевавшись, Тимофей засыпал на топчане, и в эти тихие часы Федот думал, как быть дальше. Попросить Клотильду, может хоть на пару дней примет она к себе эту жертву сталинизма? Но Клотильда отказалась. «У меня инфаркт», – сказала она и бросила трубку.

55. Клячкин отнесся к Тимофею с сочувствием.

– Жертва репрессий! Изувеченные души миллионов! Старик, если нужна материальная помощь, я запрошу Фонд. Слушал по бибикам мое интервью про Соловки? Я им все выдал, – подмигнул Клячкин ячменным глазом и проглотил сырое яйцо. Но взять Тимофея к себе хоть на пару часов отказался.

– Старик, войди в мое положение. Придут форины, а тут, понимаешь, живая жертва. Испугаются, старик, они же тоже люди.

– Как останки хоронить – так вместе, а как человека несколько часов постеречь, так форинов жалко!

– Тсс! – шепнул Клячкин. – Я весь в аппаратуре.

– За родину, за Сталина, вперед! – воевал Тимофей под портретом Солженицына, – За родину, за Сталина назад! Стой, стрелять буду!

– Он твой одноделец? – уважительно спросил Федота Клячкин.

– Да вроде того. Наземный космонавт. Пора, пойду с поля боя выносить. Чего-то он притих.

Гу-Петрянский верхом сидел на Тимофее, чешуйчатые конечности сжимали голову несчастной жертвы.

Федот накинулся на Петрянского, и тот, как пиявка, напившаяся крови, отвалился от Тимофея.

– Я его выследил! Он моего папочку убил, смотри, – показал Петрянский какую-то фотографию, возможно и бедного папочки.

Но разбираться с этой историей было некогда, Федот схватил кухонный нож и вонзил его в тело Петрянского.

56. В тринадцатую ночь первой луны раздвинутся стены.Это странное происшествие не стало достоянием мировой общественности. О нем знал лишь один человек – врач психоневрологического диспансера Мухаммед Али.

Пациенты – Федот Глушков, Тимофей Белозеров и Андрей Клячкин после успешной реанимации были распределены по звуководонепроницаемым боксам, где за ними велось усиленное наблюдение.

Мухаммед Али, чемпион мира по боксу, попросивший у нас политическое убежище, по первой своей специальности был врачом-психиатром. Мухаммед Али поддерживал свою спортивную форму выколачиванием информации из пациентов. Он обильно потел и терял вес, поскольку нашего человека расколоть не так-то просто.

Новый тип КПЗ был абсолютно непригоден для установки связи. Стены из звуководонепроницаемого вещества неуязвимы, и язвить их нечем – единственный колюще-режущий предмет, ноготь Федотова мизинца, был предусмотрительно срезан Мухаммедом Али. Свет в КПЗ проникал сквозь иллюминаторное окошко в потолке. Сам граф Монте-Кристо впал бы в уныние, но не таков был Федот Федотович. Повторяя целыми днями «Заземляйтесь и сотрясайтесь» и распевая во весь голос песни, он доводил Мухаммеда Али до полного бессилия.

– You may get out! – вали, мол, отсюда, – орал на него боксер, играя бицепсами и скрежеща зубами.

– Нет, я здесь посижу, – говорил Федот, – до ночи тринадцатой луны.

Мухаммед Али ударял Федота черной перчаткой и удалялся.

«Человек есть сумма голосов, помноженная на бесконечность случайностей», – записал Федот в уме последнюю мысль, столь же глупую, как и все те, что он записывал в голове во все дни отсидки. Думал книгу целую сочинить, а потом, на воле, переписать на бумагу. Но несостоявшейся личности сказать нечего ни в тюрьме, ни на воле. Таков был горький вывод Федота. Меж тем, наступила ночь тринадцатой луны, расступились стены, и Федот окунулся в теплую ночь.