Эйнар Карасон - Шторм

Влюбился, женился и развелся, когда познакомился с мамой. Она появилась в «Борге», новоиспеченная землевладелица, вся светилась оптимизмом и сорила деньгами. Официант ей понравился. И они поженились. А потом родился я. Но вскоре после этого папа заболел, у него случился какой-то редкий паралич, думаю, виноват в этом вирус, который поражает одного из восьмидесяти тысяч человек после обычного гриппа. Отец лежал в больнице, потом в реабилитационном центре в Рейкьялунде, я помню его смутно, он сидел в инвалидном кресле, в халате, бледный и подавленный, и трепал меня по щеке, а в глазах стояли слезы. Папа умер, когда мне было пять лет. И у меня осталась только мама, да еще бабушка, мама покойного папы, которая стала мне настоящим другом.

Но первые годы моей жизни, когда маме приходилось заботиться о нас обоих, обо мне и больном отце, были ее лучшими годами. От приемных родителей она получила немалое наследство, купила на эти деньги магазин цветов и сувениров и усердно им занималась, мы жили в собственной квартире, и мама была всегда в форме, энергичная и аккуратная, и мне жилось хорошо. А когда маме было не до меня, я гостил у бабушки, она меня любила и баловала, особенно после того, как я занял место ее единственного сына. И в те годы у мамы почти не случалось душевных приступов, мучивших ее большую часть жизни, депрессии и всего прочего. Но потом она овдовела. И наступила полоса невезения. Мама начала пить и глотать таблетки. Сначала это мне не особо мешало; когда она собиралась «повеселиться», я всегда мог пойти к бабушке, но потом она познакомилась с новым мужчиной — с этим мерзким Халли Хёррикейном, будь он неладен. И он стал жить у нас, если не сидел за решеткой либо если мама, собравшись с духом, не выгоняла его, натравив на него полицию, и в такие минуты она клялась, что впредь ноги Халли не будет в ее доме, и обещала мне, хотя я и не просил, что теперь он уйдет из нашей жизни; таковы были минуты просветления между маниакальной и депрессивной фазами, и, должен признаться, я никогда не встречал женщины интересней, лучше или очаровательней, чем моя мать в такие мгновения. Но потом она выходила из равновесия, сбивалась с толку, и вскоре все с треском разваливалось, и мама снова дрожала, как листок на ветру, духу у нее хватало только на то, чтобы сидеть в халате в сумеречной комнате и курить сигареты, и тут Халли всегда умело находил пути вернуться; мама объясняла мне, что в нем была жизненная сила, действовавшая на нее как наркотик, ей просто необходимо, чтобы он был рядом, исходившая от него энергетика спасала ее от полного отчаяния, и мне приходилось с этим мириться.

Однако, надо признать, что Халли не был самым последним негодяем в мире, он, например, никогда не прибегал к насилию, насколько я знаю, за это его ни разу не судили. Он был обычным мошенником и вором, даже сутенером, — думаю, его первого в Исландии судили за такие дела, тогда Халли было около двадцати и жил он в Кефлавике. Снял там дом, набрал проституток и пускал к ним американцев с базы за деньги. И, как я уже сказал, получил срок за сутенерство. Отсидел где-то с месяц. «После этого ничем подобным не занимался!» — не раз слышал я от него. «Вот придумали, запирать мальчишек в тюрьме…» — то и дело повторял он. И всегда ужасно сожалел об этой судимости. «Я ведь просто устраивал вечеринки!» Халли утверждал, что это были обычные посиделки. И что американцы помогали ему с платой за дом, электричество, отопление и тому подобное. Но суд вынес решение, и Халли выучил его наизусть, как и многое другое, что касается правил и нарушения законов, так что теперь он знал, что «использовал легкомыслие девушек в целях наживы». Сильно, однако, сказано. Отдадим судьям должное.

Халли пьянствовал, подделывал банковские чеки и торговал краденым, вокруг него всегда вертелись какие-то темные личности. И все это в моем доме. Он превратился в главное преступное логово в городе, а мне оставалось только просыпаться по ночам, когда полиция приходила кого-то арестовывать, к тому же, собираясь по утрам в школу, я то и дело находил в своем ящике с носками краденые вещи, — хорошенькая жизнь для одиннадцатилетнего школьника. Соседи постоянно жаловались, пытались даже нас выселить, но квартира принадлежала маме, так что наши позиции были весьма сильны; к тому же Халли Хёррикейн разбирался в законах, он, как заправский юрист, знал назубок правила общественного порядка, а также права и обязанности домовладельцев и управляющих жилым фондом. Однажды на нас пожаловались владельцы соседнего дома, к которому недавно пристроили зубоврачебный кабинет, но когда Халли изучил дело, выяснилось, что пристройка стояла ближе к границам нашего земельного участка, чем разрешено законом, — так что зубные врачи отозвали свое заявление, к тому же им пришлось заплатить маме большие деньги, чтобы она не возбудила против них дело. А в нашем доме была еще одна квартира, в подвале, жильцы оттуда спешно выехали, и ее выставили на продажу, но покупателей все не находилось, наконец квартиру купил город, и туда стали селить безработных, находящихся на попечении Управления по социальным вопросам. Хуже всего стало, когда там поселилась безумная старуха-пироманка, которую прозвали Элла Поджигательница, в приступах безумия она поджигала все, что попадалось под руку, например, собственные шторы — и это все в квартире под нами, — так что несколько раз мы оказывались на волосок от гибели, когда огонь начинал распространяться по дому. Тогда мама решила, что ребенку нельзя жить в таких условиях, и отправила меня к бабушке. Через некоторое время она лишилась квартиры, потому что Халли заложил ее, чтобы получить кредит, из которого не выплатил ни кроны. Сам он вскоре заболел сахарным диабетом, так что этот двухметровый верзила весом в сто пятьдесят кило стал тощим как жердь, прекратил пить, и сейчас я даже не знаю, жив он или помер, да мне и плевать. Мама же последние пятнадцать лет без конца меняла жилье, однако с недавнего времени все у нее постепенно стало налаживаться — появилась маленькая квартирка и какая-то работа от социальной службы.

Я помню, что возникла эта идея на заседании редколлегии, мы обсуждали, как здорово было бы самим сочинять романы или что-нибудь там еще, а не сидеть и тупо ждать, как перед судом, что положат на редакторские столы. Почему мы должны приносить себя в жертву прихотям всех этих недалеких графоманов, сумасбродов и бездельников, да подчас к тому же еще и алкоголиков?

— Почему бы нам, — сказал один из редакторов, — не решать самим, что мы хотим выпустить, например, к осени — допустим, пару исторических романов, а? Или три детектива, один роман о современности, что-нибудь для подростков, еще, скажем, книгу для домохозяек и, предположим, сборник стихов?

Читать дальше