Эм Вельк - Рассказы (сборник)

Если бы огорчение, о котором пойдет речь ниже, причинили Гете люди, поэт, возможно, превратил бы эту историю в пьесу, на худой конец — в комедию. Но то были собаки, поэтому Гете смолчал и бежал в Иену, меж тем как веймарцы смеялись, и больше всех его друг, великий герцог. Произошло событие действительно сверхкомическое: собаки свергли всесильного олимпийца, по крайней мере с трона директора Веймарского герцогского театра.

Человеческий — слишком человеческий характер этой истории, правда, придал не только Гете. Сначала этому способствовал сам великий герцог, большой любитель красивых собак, часто раздражавший этой склонностью своего друга Гете. Затем актриса, мамзель Каролина Ягеман, любительница маленьких хорошеньких собачек, которая уже одним этим должна была злить Гете — директора театра, не разозли она его своей наглостью, каковую могла себе позволить, поскольку обожателем ее был опять-таки великий герцог. А кроме них — веймарские филистеры, городские и придворные, злившиеся на всех троих — на тайного советника, герцога и актрису.

Мамзель Ягеман прослышала о знаменитой французской пьесе под названием „Собака мосье Обри де Мон-Дидье, или Лес Бонди“, в которой главную роль играли собака и молодая вдова. Пьеса эта, по слухам, имела огромный успех во всех театрах Европы. В Вене двор забавлялся этой пьесой, а владельцем выступавшей в ней собаки был актер Карстен, товарищ и бывший возлюбленный Ягеман. Она ему написала, и он изъявил готовность приехать со своим пуделем на гастроли в Веймар. Она убедила и помешанного на собаках великого герцога Карла Августа разрешить постановку этого спектакля в Веймаре.

Только директора театра Гете оба они уговорить не смогли, и разгорелся конфликт. Его решил каприз герцога.

Пусть даже эта пьеса была страшнейшей ерундой, осквернением священного храма — веймарского театра с его высоким искусством, герцог все равно желал видеть чудо-собаку, которая в пятиактной пьесе мстит убийце своего хозяина. Глубоко уязвленный Гете 21 марта 1817 года подал в отставку с поста директора театра и надолго покинул Веймар — уехал в Иену, чтобы не видеть и не слышать всего этого позора. Возможно, он надеялся, что его друг герцог не примет его прошения об отставке и все-таки откажется от собачьей пьесы. Но этого не произошло: 13 апреля 1817 года поэт просто получил от герцога сердечное письмо: „Дорогой друг, я с охотой иду навстречу Твоим желаниям, благодарю за все доброе, что Ты совершил, занимаясь этими столь запутанными и утомительными делами, и прошу не терять интереса к художественной стороне оных…“

В течение всего пути до Иены и в первые дни пребывания там Гете был совершенно невыносим для окружающих.

А в Веймаре господин Карстен из Вены, его пудель Драгон и мамзель Ягеман разыгрывали перед зрителями жуткую историю про собаку мосье Обри де Мон-Дидье. Играли они так хорошо, что веймарские филистеры забыли, как презрительно фыркали на герцогскую мамзель, и с удовольствием предпочли у себя в городе такого замечательного артиста, как пудель Драгон, уехавшему поэту Гете. Каждому была известна неприязнь тайного советника к собакам, и каждый подчеркивал, что именно сейчас она ему совершенно непонятна. Однако и в Веймаре нельзя было бесконечно играть историю про собаку мосье Обри, так что господин Карстен из Вены и его пудель Драгон отбыли из города, дабы стяжать себе новую славу на других сценах Германии. А в дважды осиротевшем театре теперь безраздельно господствовала мамзель Ягеман, герцог же во всем ей потакал. Неприязнь к актрисе придворных и горожан, ожившая с новой силой, подстрекала ее ко все новым причудам, тем паче что теперь ей то и дело приходилось слышать, как веймарцы сожалеют о смещении господина Гете, ведь это поистине позор для Веймара, что из-за какой-то собаки и какой-то паршивой пьесы из города изгнан величайший поэт мира. А Гете в соседней Иене давно уже успокоился.

Но тут сами же собаки загладили свою вину перед ним — случай прямо-таки трагикомический. Одна из породистых охотничьих собак герцога загрызла Жюли — болонку Ягеман; возмущенная актриса потребовала от своего сиятельного возлюбленного казни „убийцы“ ее собачки. Герцог будто бы от души смеялся над этим наглым требованием. Равно как и общество — придворное и городское. За это мамзель лишила повелителя своей милости, что заставило его искать утешения в другом месте, а Каролину Ягеман — покинуть Веймар и отправиться на гастроли в другие города.

Гете возвратился в Веймар с твердой решимостью никогда больше не переступать порог театра в качестве директора — только в качестве поэта. Он понял, что растратил годы на бесполезное для него дело, и великодушно простил всех — актрис и собак.

Гете, так много взявший от своей матери — не только веселый нрав и склонность к сочинительству, — возможно, и в своем отношении к животным был тоже лишь сыном госпожи советницы. Об этой женщине — жизнерадостной, веселой, добродушной и щедрой — известно, что она все же неизменно оставалась госпожой советницей и к делам обыденным, житейским, если они не касались патрицианской фамилии Текстор, относилась без всякого понимания. Она способна была радоваться любым живым существам, но непосредственного физического контакта с ними избегала, так же- как ее сын, и все же искренне считала себя другом животных.

Характерен и не лишен пикантного оттенка разговор, якобы записанный Беттиной фон Арним. Разговор этот состоялся вскоре после расквартирования во Франкфурте французских солдат. Госпожа советница получила на постой молодого офицера, который, видимо, питал к достойной даме сыновнее почтение, за что она едва не подарила свое старое сердце этому „мальчишке-французу“. Лейтенант, как видно, был человеком своеобычным, он принес с собой в дом советницы птицу — сороку, а покидая город, оставил пичугу ей в подарок. Советница не знала, что с ней делать. Беттина повествует:

Советница. Знаешь ли новость? Мой постоялец-француз вчера со мной простился! Не успела я опомниться, как мальчишка бросается мне на шею, целует и говорит: „Vous êtes ma mère!“ [53] «Вы моя мать!» ( фр .). , и плачет, и я тоже не могу удержаться от слез. Видела бы ты эти объятья — уйдет и тотчас обратно, взбежит по лестнице и опять, опять жмет мне руку. И конца бы этому не было, не загреми вдруг барабан. А сегодня утром — прыг-скок! — впархивает сюда этот сокол с букетом незабудок на спине, — теперь эта птица мне всюду нагадит!

Беттина. Ах, госпожа советница, никакой это не сокол.

Советница. Ну, стало быть, орел!

Беттина. И не орел тоже!

Советница. Ну пусть его будет коршун!